class="text-author">Гранада, 1976

Метафоры «Тысячи и одной ночи»

В начале всех – метафора потока.

Бескрайняя вода. Живой хрусталь,

Хранящий заколдованные клады —

Исламское наследие, теперь

Тебе и мне доставшееся. Разом —

Всесильный талисман и жалкий раб;

Волшебной Сулеймановой печатью

В сосуд из меди заключенный дух;

Царь, верный клятве и царицу ночи

Наутро предающий правосудью

Кинжала; одинокая луна;

Золою умываемые руки;

Скитания Синдбада – Одиссея,

Которого ведет не гнев богов,

А тяга к приключеньям; чудо-лампа;

Приметы, показавшие Родриго

Испанию под властью сарацин;

Любитель шахмат, гнусной обезьяной

Живущий; Царь, постигнутый проказой;

Богатый караван; магнит-гора,

На гибель обрекающая судно;

Шейх и его газель; текучий шар

Их переменчивых, как тучи в небе,

Фигур, гонимых прихотью Судьбы

Или Удачи, что одно и то же;

Посланец Бога в облике бродяги

И тайный грот по имени Сезам.

Второй идет метафора узора

Коврового, где различает глаз

Бессвязный хаос контуров и пятен,

Случайностей и умопомрачений,

Но ими правит затаенный лад.

Как в Мире (тоже чьем-то сновиденье),

Немало в Книге Тысячи Ночей

Условных знаков и охранных чисел:

Семь братьев, а еще семь путешествий,

Три кадия, а также три желанья,

Среди которых есть и Ночь Ночей —

Те пряди вороненого отлива,

В чьих завитках три ночи встретил друг,

Три визиря и трое осужденных,

А надо всем – начало и конец

Обозначений Бога – Единица.

И третья из метафор – это сон,

Что снился агарянину и персу

Под скрытными порталами Востока

Или в саду, теперь истлевшем в прах,

И продолжает сниться всем живущим,

Пока не грянет их последний день.

Отрезок в парадоксе элеата,

Сон тоже разделяется на сны,

А те – еще раз и еще, сплетаясь,

Досужие, в досужий лабиринт.

Так в книге скрыта Книга Книг. Забывшись,

Царица вновь ведет перед царем

Рассказ о них. Запутавшись в сумбуре

Чудес вчерашних, кто они теперь —

Не знают сами и себе же снятся.

А в завершенье всех метафор – карта

Тех смутных сфер, что именуем «Время»,

Им измеряя череду теней,

И обветшанье мраморных надгробий,

И смену поколений и родов, —

Все. Звук и отголосок. То, что видит

Двуликий Янус четырьмя глазами.

Миры из золота и серебра

И вековое бдение созвездий.

Арабы учат, что никто не в силах

Закончить Книгу Тысячи Ночей.

Те Ночи – сна не знающее Время.

Читай, читай, пока не умер день,

И жизнь твою расскажет Шахразада.

Некто

Балх, Нишапур или Александрия – не все ли равно, как это назвать? Представим базар, кабачок, дворик с высокими глухими балконами, реку, в которой повторялись поколение за поколением. Или представим запыленный сад, ведь пустыня совсем рядом. Слушатели расселись кружком, и мужчина заговорил. Отсюда (через столько веков и царств) не различить его выцветшую чалму, живые глаза, оливковое лицо и хриплый голос, повествующий о чудесах. Он нас тоже не видит: мы здесь лишние. Он ведет рассказ о первом шейхе и газели, об Улиссе, на этот раз носящем имя Синдбад-мореход.

Человек говорит, машет руками. И не знает (об этом узнают потом другие), что он – один из рода confabulatores nocturni, сказителей ночи, которых звал к себе скрасить бессонницу Александр Двурогий. Он не знает (и не узнает никогда), скольким мы обязаны ему. Он думает, что говорит для считаных людей, ради считаных монет, и в навеки утраченном прошлом ткет и ткет книгу «Тысячи и одной ночи».

Музыкальная шкатулка

Японская мелодия. Скупая

Клепсидра, одаряющая слух

Незримым золотом, тягучим медом

Бессчетных капель с общею судьбой —

Мгновенной, вечной, тайной и прозрачной.

Боишься за любую: вдруг конец?

Но звуки длятся, возвращая время.

Чей храм и палисадник на горе,

Чьи бденья у неведомого моря,

Какая целомудренная грусть,

Какой умерший и воскресший вечер

Их в смутное грядущее мне шлют?

Не знаю. Все равно. Я в каждой ноте.

Лишь ей живу. И умираю с ней.

Тигр

Он слонялся из угла в угол, изящный и смертельно опасный, полный бесконечной энергии, по другую сторону прочной решетки, и мы не могли оторвать от него глаз. Тем утром в Палермо он был и тигром Востока, и тигром Блейка, и тигром Гюго, и Шер-Ханом, и всеми тиграми, которые были и будут, а вместе с тем архетипическим тигром, поскольку особь – в этом случае – равна целому виду. Мы думали, сколь он жесток и прекрасен. А девочка Нора сказала: «Он создан для любви».

Львы

Ни ритмичное великолепие тигра,

ни продуманный узор ягуара,

ни кошки тайные отпечатки – из кошачьего рода

во льве меньше всего от кота, и однако

он всегда будоражил человеческий разум.

Льва встречаешь повсюду – в золоте и в стихах,

во дворах ислама и в Евангелиях,

обиталища львов во вселенной Гюго,

львы на микенских вратах,

Карфаген, распинающий львов.

У Дюрера, в яростной меди,

руки Самсона разрывают его на куски.

Он – половина тайного сфинкса,

наполовину грифон, что в глубокой пещере

хранит золото тьмы.

Он – один из знаков Шекспира.

Люди вытачивали его из скал,

изображали на стягах

и короновали, поставив царем над другими.

Своим затемненным зрением Мильтон видел его

выходящим на пятый день из земли:

передние лапы уже свободны,

высоко поднята огромная голова.

Он сияет на колесе халдеев,

и мифы щедро дарят нам его образ.

Этот зверь похож на собаку,

еду ему добывает самка.

Эндимион на Латмосе

Я спал на всхолмье, и прекрасны были

Черты, состарившиеся теперь.

Кентавр в гористом сумраке Эллады

Удерживал четвероногий