Такое многообразие на уровне улицы стало возможным благодаря миксу офисов и домов, магазинов и мастерских, смешению старых и новых зданий. Джекобс, например, не удивила история Здания 20, известного нестатусной структурой в центре престижного MIT, ставшего домом для большого количества необычных экспериментов. Автор «Смерти и жизни больших американских городов» описывала нечто похожее:

В здании, в котором я пишу эту книгу, один этаж занят спортивно-оздоровительным центром с тренажерным залом, фирмой по церковному оформлению, клубом реформ сопротивления партии демократов и политическим клубом партии либералов, музыкальным обществом, ассоциацией аккордеонистов, закупщиком на пенсии, продающим мате по почте, мужчиной, торгующим бумагой и интересующимся поставками мате, зуботехнической лабораторией, студией акварели и изготовителем бижутерии. Среди арендаторов, которые располагались в здании и ушли незадолго до того, как пришла я, были мужчина, который сдавал в аренду смокинги, местный профсоюз и гаитянская танцевальная труппа. В новом здании для подобных нам не нашлось бы места… то, что нам нужно и нужно многим, подобным нам, — это старое здание… в шумном районе, который такие как мы помогут сделать еще оживленнее[275].

Разнообразные улицы и районы живут лучше однообразных. Джекобс утверждала, что то же верно и для городов. Желательнее, считала она, иметь неэффективную мешанину различных отраслей, чем специализироваться на чем-то одном, каким бы эффективным это ни казалось в краткосрочной перспективе. Один из ее любимых примеров — неромантичный хаос Бирмингема, второго по величине города Англии. Этот город ничем не выделяется среди других, хотя долгие годы считался центром производства паровых двигателей, пневматических шин, перьевых ручек, игрушек, украшений, автомобилей, шоколада, пряжек, кнопок, пуговиц, танков, самолетов, банковского и электрического оборудования. Размышляя о маркетинговом слогане для продажи этой мешанины скептически настроенному миру, пожилые жители Бирмингема остановились на «городе тысячи ремесел»[276]. В итоге он не очень прижился.

Когда Джейн Джекобс восхищалась Бирмингемом в начале 1960-х, ее точка зрения казалось странной. Детройт, ключевой город одной индустрии, переживал бум. Общепринятая точка зрения заключалась в том, что города могут процветать благодаря максимальному задействованию своих сильных сторон. Но после того как деиндустриализация лишила жизни специализированные города от Детройта до Глазго, стало понятно, что эта точка зрения была недальновидной. Джекобс была права, подчеркивая хрупкость специализированных городов. Разнообразные отрасли могут показаться непрактичными, они могут время от времени смешиваться друг с другом. Но многообразие дает городу шанс отреагировать на шоковые ситуации. И пусть никто не приходит в восторг от Бирмингема, он адаптировался и пережил сотни лет.

В 1994 году, спустя 30 лет после изложения Джейн Джекобс своей идеи, Анна Ли Саксениан, экономист и политолог, опубликовала исследование, где сравнила два известных технологических кластера — Кремниевую долину и шоссе 128 в Бостоне. Я говорю известных, но шоссе 128, когда-то считавшееся лидирующим центром технологий, было настолько отодвинуто на задний план Кремниевой долиной, что теперь обозначает лишь название полосы щебеночного дорожного покрытия вокруг крупного города[277].

Саксениан обнаружила, что технологические компании шоссе 128 (вроде Wang, Raytheon и Sun) предпочитали вести изолированный образ жизни, специализируясь на узких областях. В то время как неопытные предприятия Кремниевой долины разрастались, переходили одна в другую. Их инженеры постоянно общались, в том числе в неформальных сетях, которые имели мало общего с корпоративными структурами, нанявшими их. Изначально, как и Детройт, и немецкий лес, целенаправленная структура компаний шоссе 128 была крайне успешной. Однако по мере развития технологий специализированные предприятия оказались неспособными адаптироваться: многие из них вышли из бизнеса или стагнировали в тени титанов Кремниевой долины.

Новые данные вносят свой вклад в поддержку точки зрения, что экономическое разнообразие — неотъемлемая часть экономического здоровья. Сезар Идальго, физик из медиалаборатории MIT, создал инновационные карты, показывая заложенную в их основе структуру различных стран (к сожалению, данные на уровне города недоступны из-за отсутствия детализации, поэтому карты описывают экономику отдельных стран). Структурные карты Идальго похожи на искусную паутину, связывающую различные типы групп и подгрупп изделий. Они позволяют провести различия между теми продуктами, которые требуют тесных взаимных связей (например, сумки и обувь), и теми, для которых действительно нужны разные знания (например, часы и медицинские приборы)[278].

Идальго обнаружил, что между диверсифицированной, сложной и богатой экономиками существует тесная корреляционная связь. Для страны, которая экспортирует весьма сложные продукты, необычно заниматься только этим. Она обязательно будет экспортировать широкий спектр более простых вещей. Также необычно, если страна производит множество простых продуктов. И если государство экспортирует лишь малое число продуктов, с полной уверенностью можно утверждать, что они будут простыми, а не сложными. Многообразие и сложность идут рука об руку. Например, Нидерланды, государство со сложной экономикой, экспортирует практически все, что и Аргентина. Согласно последним данным Идальго, 94% аргентинских экспортных товаров имеют эквиваленты, которые можно купить в Нидерландах, начиная от переработанных нефтепродуктов и деталей двигателя и заканчивая срезанными цветами. Но Нидерланды также поставляют на чужие рынки продукты, которыми не торгует Аргентина, например компьютеры.

Такие высокодиверсифицированные экономики склонны быть богатыми. Существуют примеры богатых и одновременно специализированных экономик: нефтедобывающие государства Среднего Востока сегодня, богатство Уругвая или Аргентины, нажитое на сельском хозяйстве, в прошлом. Но их мало. И Идальго находит, что подобное богатство обладает невероятной хрупкостью. Спустя время богатые, но специализированные экономики теряют превосходство над экономиками с большим разнообразием.

Диверсифицированные экономики, как и многообразные немецкие леса, более устойчивы. Поначалу правдивость этого утверждения не кажется очевидной. Леса — это не города, и организмы в лесу, как и организмы, присутствующие в наших телах, развивались вместе в течение тысяч поколений. Поскольку такая долгая эволюция не гарантирует постоянство, этот процесс, скорее всего, имеет скрытые глубины. В отличие от него искусственная система вроде города и района выработает масштаб, измеряемый годами или десятилетиями, а не тысячелетиями. Возможно, нас не должно удивлять, что классическая экономическая теория подчеркивала специализацию, а не следование руководству природы, и опасение монокультуры. Поэтому городам или странам рекомендуется развивать способности для производства небольшого числа продуктов, а затем совершать торговый обмен, чтобы получить все необходимое.

В течение последних десятилетий экономисты начали понимать, что теория не затрагивает того, что происходит на самом деле. Старая пословица «За все браться — ничего не сделать» отражает наше интуитивное стремление ограничивать то, чего мы можем достичь, нацеливаясь на широкий круг занятий, вместо того чтобы выбирать одну сферу, в которой можно специализироваться. Возможно, это верно в отношении одного человека. Однако это неверно в отношении города или страны. Экономические системы, занимающиеся множеством вещей, склонны хорошо делать многое. Это путь к процветанию. И в меняющемся мире эта дорога ведет к процветанию.