На седьмой день Гонзо берется за дело. Он собирает своих ребят, раздает им какие-то важные приказы и запускает новый проект. Герой сотен тайных сражений закатывает брюки и печет овсяное печенье.

Очень странно видеть, как беспощадные воины откладывают гибельные кинжалы и берутся за кулинарные лопатки; зрелище вызывает чувство несоответствия, которое нам отбило за несколько месяцев в чужом краю. Многие выходят посмотреть. Гонзо благодушно им кивает и продолжает топтать тесто с овсянкой и сахаром. (Такое количество теста руками не вымесишь, приходится залезать в него с ногами. У входа на свою кухню Гонзо поставил ванну для ног и назначил мойщиками Игона и красивую медсестру. Мы не знакомы, но она не сводит с Гонзо взгляда, даже когда трудится над пальцами Энни Быка. По понятным причинам у тех, кто месит тесто, должны быть чистые ноги. Идеей чистых ног неожиданно проникаются все, так что образуется очередь.) Кто-то спрашивает, секретное ли это печенье, и Гонзо отвечает – нет, печенье самое простое, но от солдат требуются небывалая храбрость и редкое мастерство, чтобы в такие смутные времена приготовить овсяное печенье. Все смеются. На лице Гонзо мелькает недовольство его матери, и я почти вижу, как Ма Любич качает головой, унимая сына проворными руками. «Нет, шладкий, не сыпь столько сахару, гостей стошнит». Но Гонзо, как и тогда, знает, что овсяное печенье – не пища, а предмет желаний, поэтому на вкус оно должно напоминать манну небесную, а не лошадиный корм. Он не перестает сыпать сахар, и Ма Любич, гордо фыркнув, начинает свой фирменный трехфазовый разворот.

Большинство людей в такой ситуации напекут гору печенья, а потом еще чуть-чуть и еще, пока не наедятся вдоволь. Но Гонзо – не большинство, да и в любом случае у него в планах устроить зрелище. Необходимо испечь все разом, на глазах у своих солдат (а мы непременно станем его солдатами, проверни он задуманное). Среди кухонного оборудования нашего лагеря была когда-то громадная печь, способная на такой подвиг, однако весь газ вышел еще в прошлом месяце, а запасные баллоны не подвезли. Гонзо помнил об этом, когда собирался готовить печенье. Таков его посыл: мы – по-прежнему армия и будем действовать как одно целое. То, что не дается легко, необязательно трудно, и даже трудную задачу можно выполнить быстро; неосуществимое вполне осуществимо. Мы выживем.

Итак, Гонзо поворачивается к толпе (запах сладкой овсяной крупы просочился в палатки, хижины, заколоченные дыры и сторожевые башни, а слух о чистых ногах проник еще дальше, поэтому на горстку коммандос, стоящих по колено в краденой овсянке и сахаре, теперь с любопытством смотрит целая толпа) и замечает в ней двух нужных ему солдат. Однако он нарочно смотрит туда, где их нет (Ма Любич играет с нами в прятки: «Ох, Бозе мой, совсем старая стала, ничего не вижу»), и непринужденно спрашивает, не видел ли кто сержанта Дуггана и сержанта Криспа. Все молчат.

– Ну дела, – говорит Гонзо, большой глупый бык, закусывая губу и почесывая голову. – Помощь бы мне не повредила. – И продолжает месить тесто.

Все тут же успокаиваются. Никаких изощренных пыток с использованием овсянки не будет. Этот человек ищет не козлов отпущения, а сподвижников.

Сержант Крисп и сержант Дугган, инженеры, молчат – отчасти потому, что еще смутно понимают, кто они такие; оба за три дня не вымолвили ни слова, с тех пор как от первого ответного удара вместе с Зеленым Сектором исчезла вся их часть. Но теперь из-за них встало дело, и люди начинают их тормошить.

Тебя же зовут, брат! Помоги человеку.

Ой, и правда, чего это я?

Один-ноль в пользу Гонзо: толпа почувствовала интерес к его проекту. Сержантов выталкивают вперед, и они, ошалело моргая, глядят на Гонзо, который прислонился к краю огромной миски. Макартур никогда не обращался к своим людям из миски с тестом, и де Голль, разумеется, тоже. Но Гонзо Любич обращается, да еще с таким видом, будто его подбадривает целый строй командиров.

– Джентльмены, – тихо говорит он, – каникулы закончились. Мне нужна печь, и нужна в ближайшие двадцать минут, иначе мы останемся без прекрасного овсяного печенья, а этому не бывать.

Его слова и голос каким-то образом убеждают сержантов, что он говорит правду. Так или иначе, дело будет сделано. Под слоем гари и ужаса эти двое – солдаты, более того, умелые, сноровистые люди. Хрипло, но с благодарностью в голосе, граничащей с обожанием, они выкрикивают: «Есть, сэр!» и уходят.

Получив задание, они становятся новой Гонзовой аристократией, и потому многие начинают предлагать им помощь. Другие толпятся вокруг Гонзо, давая полезные советы, делясь хитростями и всячески способствуя делу. Гонзо теперь отдает приказы более общего характера, потому что, разумеется, нам нужно будет где-то съесть печенье и где-то от него освободиться, когда природа возьмет свое, – палатку-столовую разнесло в клочья, а в уборных стоит характерный запах запущенности, и все это нужно поскорее исправить. Джордж Копсен сидит под навесом, возле разбитой палатки. Пристрелив Райли Тенча, он больше не проявлял ни малейшей склонности к командованию. Быть может, он не хочет, чтобы кто-то официально занял его пост и часть передислоцировали. Вероятно, его дружеская, беспросветная кататония – своеобразный щит между нами и высшим руководством. Или он просто раздавлен. Я все думаю, что генерал подойдет взглянуть на печенье, но нет, он даже перестал говорить «солдат» и «так держать» проходящим мимо. Солнце Аддэ-Катира жарит его сквозь навес, и с генеральского лба слезает кожа.

Крисп, Дугган и их помощники приносят печь без газа и после обсуждений, споров и нытья (в ходе которых к ним присоединяются два механика, техник артиллерийской службы и начальник снабжения) наконец что-то решают. Они докладываются Гонзо, тот внимательно слушает и объявляет, что план вполне достойный и отрадно безрассудный, приступайте. Затем он поворачивается к остальной толпе и оглушительно приказывает строиться в шеренги и раскладывать по противням, формам для выпечки и всему, что попадется, несколько кубометров теста. Тон у него такой, будто солдаты с нетерпением ждали его приказа, и они с некоторым удивлением отмечают, что это правда. Скоро военная дисциплина восстанавливается, и к тому времени, когда инженеры сооружают новую печь из старой и нескольких огнеметов, на земле высится гора железных посудин, полных теста. Печь зажигают, и она не взрывается.

У нас в самом деле будет печенье.

В среду мы закрываем зияющую трещину в международных отношениях (по крайней мере, на местном уровне) – получается неплохо. Батист Вазиль (из Объединенных Оперативных Сил, то есть номинально враг) приходит в наш лагерь с поднятыми руками, а следом идут его люди. Он объявляет, что больше не намерен с нами воевать, поскольку наша война превратилась из абсурда в откровенный идиотизм. Вазиль не против абсурда, но идиотизма не потерпит, хоть тресни. На связь с начальством он не выходил и твердо убежден, что мы тоже. Как знать, вдруг мы – единственные уцелевшие на этой планете, и он отказывается (в очень французской манере) быть сраным идиотом и уничтожать целый биологический вид по приказу, не имеющему никакого отношения к сегодняшнему дню. Это что, сигарета?! За сигарету Батист Вазиль навеки продаст нашей армии свою бессмертную душу. А две сотни его солдат сделают даже больше. За табак они отправятся в ад и зальют огонь собственной кровью. Разумеется, они же французы. И ливанцы. И два-три африканца. Но никаких бельгийцев! Ха!.. Nom de dieu![4] Овсяное печенье? Кровь Христова… Гонзо – гений, почти француз! Где Вазилю поставить свое имя? А вино у нас найдется? Что ж, не все сразу. У Вазиля есть бренди. Немного, тридцать канистр, но лучше чем ничего… Знаете эту суку? Австрийку? Она спятила. Напрочь. Психическая. А может, всегда такой была. Устроила очередную войнушку, несет возмездие. Вроде греческой Немезиды. Вазиль знавал одну гречанку, из Фессалоников. Тонкая штучка. Акробатка, hein[5]? Вот денечки-то были! Прошлым летом… Как летит время! Зажигалка есть у кого-нибудь? Кемнер. Сука та еще. Не гречанка, конечно, а эта австрийка. Вообще-то Вазилю нравятся австрийки. Его брат женился на одной. Хорошая девушка. Правда, никак не мог затащить ее в койку, шибко правильная. Она (да австрийка, конечно, Кемнер, исчадие ада, salope[6]… Черт, и придет же в голову! Кто бы на такое согласился? Кумар-то да, но кроме него?) командовала Аддэ-Катирской Оборонной Иницативой, так? Жулье! Страны-ворюги, все как на подбор, а во главе, как пить дать, бельгийцы! Связались с наркобаронами, мафией, триадами, даже с Эрвином Кумаром. Точно вам говорю! Эрвин Кумар – ловкач и сексуальный извращенец, и не в хорошем смысле, как мы, французы. Вдобавок промышляет контрабандой наркотиков в международных масштабах, а помогают ему эти ЦРУ из А-merde-ки[7]. Конечно, это же ЦРУ, Центральное Растаманское Управление, ха-ха! Или я перепутал с русскими? Кокаиновое не-помню-что, как там расшифровывается КГБ? Господи помилуй…