Кто-то наконец прикуривает Вазилю сигарету. Он подносит ее к губам, словно хочет проглотить, и затем поднимает в небо, точно голову поверженного врага, чем вызывает одобрительный рев своих ребят. Французы с нами, и мы очень рады их приходу, потому что они другие. Если что нас и убивало, так это скука.

Жизнь потихоньку идет своим чередом, когда в четверг, часов в пять вечера, наступает конец света. Мы-то думали (если вообще думали), что это уже произошло. Но мы ошиблись.

Солдата зовут Фойль или Дойль, и мужества ему не занимать. Ребра у него все перемотаны бинтами после какой-то страшной травмы (похоже, его размазало по стенам), но он таскает тяжести и работает наравне с другими. Мы строим водохранилище, хотя оно больше смахивает на бобровую плотину. С холмов мимо задней части нашего лагеря бежит небольшая речка, и мы решили замедлить ее там, где она огибает груду валунов. Получится озерцо, постоянно наполняемое с одной стороны и опустошаемое с другой. Гонзо объявил, что мы не должны зависеть от ресурсов, которыми не можем управлять. Он подумывает полностью сдвинуть базу, но нас тут несколько тысяч, а некоторое оборудование без воздушного транспорта не перевезешь. Чего нет, того нет. Фойль (или Дойль) дома работал механиком и думает, что может приспособить под это дело пару грузовиков и танк-мост. Мне он об этом рассказывает, потому что я – Друг Гонзо. У Гонзо, конечно, много друзей: Джим, Салли, Сэмюэль П. Мы с Ли тоже с ними дружим. Но Друг здесь только один. Человек, которому Гонзо верит как себе. Который наперед знает его действия и всегда поддерживает. Без которого он рано или поздно споткнулся бы о какой-нибудь человеческий порок или непредвиденное обстоятельство. Его второе, здравомыслящее «я».

Итак, Дойль, он же Фойль, которого на самом деле (как я теперь вспоминаю, представляя себе его жетоны) звали Такер, стоит, прижав к груди длинную жердь и одним концом уперев ее в подбородок. Он приматывает ее ко второй длинной жерди – они образуют гигантскую «Л», из которой вместе с остальными палками, соединенными таким же манером, получится волнорез или водяной затвор. Вода будет течь сквозь жерди, они обрастут илом, грязью и постепенно станут преградой на пути реки. Такер Фойль (теперь я твердо убежден, что его звали именно так) улыбается, скрепляет палки и непрестанно болтает. А потом происходит нечто очень странное и скверное.

Пестрая полоса мрака и огней проносится по полю, где мы работаем, и на короткий миг мы вновь попадаем на войну.

Моргнули: солнечный день, люди за работой, спокойные и деловитые.

Моргнули: темень и крики; запах оружия и кровавой бойни; что-то со свистом пролетает мимо, огромная оса. Оса-оборотень. Она приземляется на Такера Фойля.

Моргнули: солнечный день, люди в растерянности трут глаза кулаками. Им неожиданно привиделась война. Может, это не по-мужски, но ничего страшного. Медленно, робко осознаем – видение посетило всех. Облегченно смеемся и поворачиваемся друг к другу. Раз нам смешно, значит, все в норме. Вот это да! Мы завоевываем мир. Никаких теней. Здесь только мы.

Такер Фойль медленно оседает на жердь. У него пуля в плече. Ранение несерьезное, но от удара он напарывается на деревянный кол, который упирался ему в подбородок. Такер еще жив. Он будет жить несколько минут, но потом, без сомнения, умрет, и мы ничего не можем поделать.

Опять темнота и огоньки. Она возникает с той же стороны; на сей раз я вижу, как она несется по лагерю, и с ней к нам летит грохот стрельбы. Это полоска мрака шириной метра четыре, длиной метров двадцать или тридцать. Вокруг меня идет обычная жизнь, а внутри этой тени – ад. Люди уворачиваются, припадают к земле или умирают на месте. Когда все проходит, они встают, выходят из укрытий и боятся.

Нас охватывает тень, и мир меняется. Сперва я это чую: пахнет безымянным городком, где меня подорвали. Пахнет испаряющейся кровью и людьми, не сдержавшими мочу, стоит крепкая вонь оружия и дизельного топлива. Запах войны. Я лежу на земле, что хорошо, поскольку мимо летают осы. Я чувствую их следы в воздухе: они возникают у одного края тени и исчезают за другим. Изнутри почти ничего не видно. Туман, дым, крики и вопли – слишком много всего для такого крохотного пространства. Это кусок какого-то другого места, наложенный на наш лагерь, вот только лагерь не исчез, нас никуда не перенесли. Мир вокруг просто поменялся.

Из тумана вываливается смертельно раненный солдат. Форма мне не знакома – она похожа на рагу из американской времен второй мировой войны, британской и турецкой времен первой, с легкой примесью вьетнамской. Зеленые штаны на подтяжках, но подтяжки слетели с плеч. На солдате не футболка, а какое-то нижнее белье. Каска неподходящей для этой войны формы и сделана из стали. Наверное, так одеваются какие-нибудь наемники, но кто? Точно не Батист Вазиль – французы экипированы куда лучше. Как бы там ни было, этого солдата я спросить не могу – ему прострелили рот. Он вновь исчезает в тумане.

А потом война кончается, упархивает из лагеря. Когда она пролетает по нашему озерцу, вода наполняется трупами и превращается в густое красное желе. Тень уходит. Желе остается, темное и мерзкое. Оно лениво растворяется в свежей воде и разваливается на куски – но слишком медленно, и озеро чуть-чуть выходит из берегов, прежде чем кровавую жижу уносит вниз по течению. Неопознанный кусок чьего-то тела проплывает мимо, задевая мою ногу. Абсурд, но в Такера Фойля больше не попали. Он все еще жив, все еще умирает. Это выводит меня из себя. Тут сзади раздается тихий стон благоговейного ужаса – стонет не один человек, а толпа, и голосов становится все больше. Я оборачиваюсь.

Небо почернело от края до края, солнца не видно. Нас вот-вот захлестнет огромная волна, черная стена кошмара. Внутри стоит дикий грохот. Это не война, а карикатура, идея войны. Вал все не падает; я поднимаю голову и смотрю на его верхушку. Потом вновь опускаю глаза – мрак по-прежнему не добрался до лагеря. Он громаден. И он рушится. Нас обволакивает тень, и мы тонем в войне.

Свист, треск. Еще и еще. Звуки рикошетом бьются в моей голове, и слышно какой-то грохот, будто мимо проезжает грузовик. Мы все падаем. Земля дрожит. В сотне метров от нас, рядом с импровизированной печкой умирает человек (наш шеф-повар по пицце, Джимми Балене; теперь никто не станет есть его стряпню, потому что неясно, где заканчиваются помидоры и начинаются мозги). Во все стороны летят комья грязи. Нас атакуют, люди гибнут, но врага нет, только мрак, смятение и крики умирающих. Будто погода такая. Прогноз на четверг: легкая облачность, до трех часов дня ожидается небольшой дождь, затем ливень из свинца и гаубичных гранат, туман войны, позже немного прояснится, когда высокое давление с Зеленого Сектора принесет иприт и мортиры. В отдельных регионах возможен рукопашный бой. В пятницу ясно, зажигательные снаряды. Нет, невыносимо, мы не можем с этим бороться, мы можем только бежать.

Выходит, у меня теперь есть долг. Эти солдаты не побегут. Их отучили отступать. Да они и не знают, куда податься. Они встретят смерть лицом к лицу и погибнут, если только кто-нибудь не прикажет им жить. Хозяин тут фактически Гонзо, и это здорово. Он – к всеобщей радости – мастерит печи и роет уборные. Но дать приказ к отступлению Гонзо не может. Только один человек имеет на это право. Придя к такому выводу, я начинаю продвигаться в сторону потрепанной палатки, где сидит Джордж Копсен, охваченный жаждой крови и кататонией, ждущий, когда кто-нибудь попытается облегчить его бремя, или начальники велят ему эвакуировать Аддэ-Катир, или просто Господь спустится с небес и скажет, что все хорошо. При нормальных обстоятельствах дойти от речки до его навеса – дело пары минут. Под огнем – даже под идиотским огнем не пойми откуда – это очень долгий путь. Идет свинцовый дождь, горизонтальный и обезличенный, осадки сорок пятого калибра. Всюду орущие солдаты с невероятными ранами – они будто не могут испустить дух.