Лейтенант Карсвилль взобрался на груду запчастей и грозит кому-то кулаком. По неясной причине он до сих пор жив. Тут до меня доходит: все это понятно и близко Карсвиллю. В таком мире он и живет. Для спятившей части его сознания это как солнечный свет. Раненые квазиравномерно распределены по полю боя, так что их крики слышны отовсюду. Но врагов нет, только эта безумная, свирепая атака. Что-то с воем пролетает мимо моей головы, и я невольно отмахиваюсь, а через секунду понимаю, что это был рикошет. Падаю на живот и ползу, как нас учили (не ройте коленями землю, двигайтесь на локтях и носках) к ближайшему укрытию, хотя о каком укрытии может идти речь, если стреляют со всех сторон. У меня неплохо получается. В таком темпе я буду на месте через час. Новый план. (Кричат люди. Чей-то вопль достигает ровно той высоты, от которой сворачиваются кишки и волосы встают дыбом. Кто-то вроде бы орет: «Враг!» – но точно не разберешь. Я даже не уверен, что это человек.)

Пока я ползу, происходящее разваливается на маленькие эпизоды: вспышки ясности, выживания и смерти. Я встаю и бегу на полусогнутых, озираясь в поисках друзей или хотя бы знакомых врагов, кого-нибудь кроме Могучего Карсвилля, который проносится мимо меня с кухонным ножом, примотанным к стволу винтовки. Он будто и не понимает, что нож отвалится при первом же ударе, не причинив врагу особого вреда, а клейкая лента помешает винтовке выстрелить, и та взорвется прямо ему в лицо, красивое и тупое. Конечно, он не понимает. С героями боевиков такого не случается. Карсвилль исчезает в тумане, и почти сразу оттуда раздается взрыв, но, увы, его не задело. Лейтенант бежит дальше, подбадривая себя чепухой о медалях, славе и – в кои-то веки! – настоящей войне.

В жизни не видел ничего менее настоящего. Случайно наступаю на какого-то мертвеца, похожего на муляж: труп № 8, ранение в живот, глаза открыты, вид умиротворенный. Также в наличии: труп № 9, глаза закрыты, поза крестоносца; труп № 10, с повязкой на голове. У первого мертвеца в руке ключи от джипа. Я без труда их выхватываю – он умер только что, возможно, когда я на него наткнулся, и не успел закоченеть. Джип превратит меня в мишень, но и даст возможность передвигаться быстрее. Где же он? Солдат держал ключи в руке, значит, где-то поблизости. Я озираюсь по сторонам. Ага, вижу! Джип стоял возле палатки, когда ее подорвали, и она фактически закрыла собой верх машины. (Наполеон любил спрашивать солдат, везет ли им. Да, mon Emperor[8], я везунчик, и позвольте мне им оставаться.) Сажусь в джип и до упора выжимаю педаль газа. Машина урчит, и кажется, вот-вот заглохнет, но потом выстреливает вперед, и мы уезжаем. Я еле подавляю желание погладить ее по железному боку, точно верного коня. Вж-жих. Еду сквозь огонь и по трупам (надеюсь, по трупам). Дважды мне приходится увиливать от потоков пуль, летящих неизвестно откуда. Наконец я добираюсь до места.

Джордж Копсен сидит там же, где всегда. У него на лице та же пластиковая улыбка, а в руках служебный пистолет. В нем почти ничего не изменилось, кроме того, что он был жив, а теперь умер. Покончил с собой – аккуратно, разумно и как-то робко, словно бы извиняясь за причиненное беспокойство. Откровенно говоря, никакого беспокойства он не причинил. Генерал еще теплый – как кофе, сваренный час назад, а не как человек, которого можно спасти. От него пахнет перцем. Я перевожу взгляд с него на поле. Карсвилль собрал вокруг себя небольшой отряд солдат, от ужаса готовых поверить в разумность его действий. Они набрасываются на тени, и одному отстреливают две трети лица, а остальные яростно ревут и кидаются на стрелка. Вражеские снайперы не трогают Карсвилля – он ведь существенно облегчает им задачу. Неизвестно, правда, есть ли вообще снайперы: пули летают будто сами по себе, парят в воздухе, как пыльца.

Я смотрю на недавно опустевшую оболочку Джорджа Копсена. Я знаю, что бы он сказал. Даже закрываю глаза и прислушиваюсь. Считаю до трех. Генерал очень мрачен. Он встает и берется за спинку стула. Пора валить, говорит он. Мы не понимаем, что происходит, и не можем обороняться. Сильно нам уже досталось? Потери около сорока процентов, сэр. И становится только хуже. Генерал рычит. Нам повезет, если уцелеет хотя бы двадцать процентов войска. Вот что, найди своего друга. Передай мой приказ. Бегите. Прячьтесь среди местного населения или пересеките границу, неважно. Спасайте свои шкуры. Не умирайте, это приказ. Чтобы больше ни одной смерти, понял?

– Да, сэр! – громко, в духе Карсвилля, отвечаю я. – Понял, сэр! Есть, сэр!

Отдав приказ, генерал пошатывается и упирается взглядом в меня: ему прострелили голову. Он больше ничего не говорит, падает на стул и погибает смертью героя. Я беру его пистолет, сажусь обратно в джип и мчусь, как сумасшедший.

Чему нас никогда не учили, о чем никто и никогда не задумывался всерьез, так это о поражении. Мы не допускали мысли, что нас можно победить. На этот случай есть особые учения, которые мы ни разу не повторяли, и эти учения – дерьмо собачье. Для таких действий требуется развитая инфраструктура, бдительные собранные солдаты и дельное руководство. Тот, кто придумал эти учения, готовился побеждать. Плевать на учения. Всем, кого встречаю, я говорю, что генерал Копсен приказал сваливать. Плана отступления нет, всем планам конец. Просто бегите, да поживее. Большинство солдат только безучастно смотрят на меня. Они надеялись на артиллерийское прикрытие и самолеты. Все это теперь есть у врага, хотя я до сих пор не понял, кто он. Останавливаю джип возле палатки центра связи и записываю на пленку объявление: «Общая эвакуация». Больше я ничем помочь не могу. Приказываю им бежать поодиночке или разбиться на группы, искать укрытие и доложить по радиосвязи, если они найдут безопасное место. Приказываю им жить. Включаю объявление на повтор, и динамики разносят его по всей базе. Я еду на поиски Гонзо и Ли.

Бледный бутафорский дым вьется вокруг палаток, приглушая крики и портя видимость. Проезжаю мимо двух пустых ангаров, думая, что должен их узнать, но не узнаю – я вдруг оказался на совершенно другой войне, передо мной новый пейзаж разрушений. Здесь падают бомбы или, может, гранаты. Снаряды влетают на дорогу, точно крылатые ракеты из старых военных фильмов, ударяются о землю и через долю секунды взрываются. У этой войны есть чувство драматизма. Фальшивка. (Шрапнель пробивает дыру в боку моего джипа.) Я пригибаюсь как можно ниже и обнаруживаю на полу джипа компас. Он не входит в стандартный комплект, так что благослови Бог того погибшего солдата и его бабушку, приславшую внуку старый компас мужа, с какой бы войны он ни был. Спасибо, Гуди Халабалу, и простите, что я наступил на вашего мальчика, мне очень жаль, что его застрелили, а меня нет. Я объезжаю огромный кратер, набираю скорость и, пробив баррикаду, влетаю в восточный сектор лагеря. Мортиры больше не палят, их будто выключили.

Еду дальше. В покое чувствуется что-то неладное. Я начинаю хихикать, смех громко бьет по ушам. Может, я оглох от мортир и теперь слышу только собственный голос? Выжимаю газ, прислушиваюсь к реву двигателя. Очень громкий. И тут наконец-то появляются враги. Я хотел убедиться, что мы оказались на необычной войне, – и вот, пожалуйста, убедился. Наши враги – не люди. Тени. Воплощения Потустороннего мира.