— Но некоторые из них будут на представлении.

— Так вот вы сами и выразите им свое удивление и недопонимание, — подмигнул Николас. — Как они могут осуждать вас за то, что совершают сами? Когда нам вас ждать?

— В этом-то и беда, — вздохнул Димент. — В воскресенье.

— Ага. Теперь я понимаю, что вас смущает.

— Как поступают труппы в Лондоне? Что они делают в день, уготованный нам Господом для отдыха?

— По-разному. «Уэстфилдские комедианты» по воскресеньям обычно не выступают — мы вынуждены подчинятся городским законам, — но наши соперники в Шордиче и Бэнксайде нередко дают представления и в воскресные дни. Они говорят, что, раз людям нельзя работать, значит, их надо развлекать.

— Но развлекая их, вы трудитесь сами, мистер Брейсвелл.

— Никто из актеров не стал бы это отрицать, — вздохнул суфлер.

— Так что же мне делать? — Димент почти заламывал руки. — Остаться в церкви, рискуя оскорбить сэра Майкла, или пойти на спектакль, рискуя навлечь на себя осуждение паствы?

— Почему бы нам не оказать друг другу услугу? — улыбнулся Николас.

— Какую же?

— Что бы там ни говорил мистер Орр, но мы, актеры, отнюдь не безродные язычники. Мы с мистером Фаэторном и всей труппой придем к вам на заутреню. Мы же как-никак христиане. А потом, — Николас отвязал лошадь, — вы нам отплатите той же монетой.

— В ваших словах есть своя логика, — задумчиво произнес преподобный Димент. — Однако боюсь, что эта логика будет непонятна Реджинальду Орру.

— А разве его звали в Сильвемер?

— Вы правы, мистер Брейсвелл, — расплылся в улыбке викарий. — К тому же у меня есть законное основание наведаться в усадьбу — мне нужно отслужить в часовне. Кто посмеет меня упрекнуть, если я задержусь, чтобы ненадолго заглянуть в Главный зал?

Поблагодарив викария, Николас вскочил на коня и пустил его быстрой рысью. Суфлер скакал по тропинке, которая вела к лесу. Взгляд Брейсвелла был устремлен вперед, поэтому он не заметил высокого человека, который вышел из-за дерева, после того как он проехал мимо.

Реджинальда Орра колотило от злобы.

Эгидиус Пай появился в Сильвемере столь неожиданно, что Фаэторн уставился на него, как на призрак. Памятуя о том, сколько бед и несчастий навлекла его пьеса, Фаэторн перво-наперво хотел убежать и скрыться подальше от ее автора, однако Эгидиус Пай выглядел столь кротким и виноватым, что Лоуренс взял себя в руки. Эдмунд Худ представил адвоката труппе и предложил актерам доказать автору, что они достойны его творения. Комедианты сосредоточились и, вопреки тому что репетиция все утро шла из рук вон плохо, сотворили маленькое чудо. Они не только с блеском отыграли одну из самых сложных сцен, но и сохранили набранный темп до самого конца третьего действия. Барнаби Джилл, мрачно наблюдавший за репетицией через окно, был настолько потрясен, что наконец сдался и присоединился к остальным, завершив сцену танцем, из-за которого и вышел спор.

Пай пришел в дикий восторг и хлопал, пока не отбил ладоши. Когда труппа направилась на кухню обедать, в ушах актеров все еще стояли восхищенные комплименты сочинителя. В Главном зале наедине с адвокатом остались Фаэторн и Худ.

— Изумительно! — восклицал Пай. — Просто изумительно! Я наслаждался каждым мгновением. Поверить не могу, что вы столько успели. У вас же совсем не было времени! Что же до самой пьесы, — продолжил он, поворачиваясь к Худу, — должен признать — вы сущий маг и чародей. Вас следует упомянуть как моего соавтора.

— Не стоит, сэр, — покачал головой Худ, стараясь встать так, чтобы до него не доходило зловонное дыхание Пая. — Вся слава должна достаться вам, ведь пьесу написали вы. И, как видите, труппа от нее в полном восторге.

— Игра актеров просто безупречна!

— А как вам я в роли лорда Мэлэди? — Фаэторн набивался на похвалу.

— Ваша игра стала для меня сущим откровением! Вам удалось передать весь юмор и пафос этой роли. Вы были неподражаемы, мистер Фаэторн!

— Которая из сцен вам понравилась больше всего?

— О, все они были одинаково великолепны! Именно так я и представлял себе лорда Мэлэди.

Довольная улыбка тут же исчезла с лица Фаэторна.

— Об этом, мистер Пай, я и хочу с вами поговорить. Когда я согласился играть лорда Мэлэди, я не предполагал, что он начнет преследовать меня с такой настойчивостью.

— Я вас не понимаю, сэр…

— Позвольте мне объяснить, — вмешался Худ, учуяв в голосе друга нотки раздражения. — Видите ли какое дело, мистер Пай. В пьесе злой сэр Родерик устраивает так, чтобы на лорда Мэлэди навели порчу, и сначала у того начинается лихорадка, потом с ним делаются судороги, затем он теряет голос. И все это произошло с Лоуренсом.

— Не может быть! — ахнул потрясенный Пай.

— Может, — уныло кивнул Фаэторн. — Я считаю, что пьеса проклята.

— Лоуренс страшно мучился, — добавил Худ.

— Это еще не все. Эдмунд, расскажи мистеру Паю об адвокате.

И Худ поведал о смерти Роберта Патриджа — скорбном событии, прервавшем постановку «Ненасытного герцога». Честно рассказав о заверениях доктора Винча о том, что смерть наступила от естественных причин, Эдмунд добавил, что нельзя исключать и того, что несчастного отравили.

Услышанное, казалось, одновременно потрясло и отрезвило Пая. Адвокат мгновенно замкнулся в себе, словно улитка, спрятавшаяся в домик. Фаэторн не отступал:

— Что происходит, мистер Пай?

— Не знаю, — выдавил из себя адвокат.

— Я же вижу, вы что-то знаете.

— Может, знаю, а может, и нет.

— Перестаньте разговаривать со мной как адвокат!

— Но я и есть адвокат, мистер Фаэторн.

— Возможно, произошедшему есть какое-то объяснение, — мягко начал Худ, стараясь сгладить резкий тон друга и вызнать правду. — Мистер Пай, почему вы написали заклинания именно так, как в пьесе, а не иначе?

— Честно говоря, их сочинил не я, — наконец признался Пай.

— А кто же? — спросил Фаэторн.

— Ведьма.

— Значит, я и вправду попал под действие темных чар, — застонал Лоуренс, хватаясь за голову.

— Но, мистер Фаэторн, ведь это произошло совершенно случайно, — залепетал Пай. — К тому же заклятия были наложены ненадолго, и вы быстро поправились…

— Это не оправдание. Сначала меня трясло от лихорадки, потом я грохнулся посреди церкви, но все это ничто по сравнению с унижением, которое я пережил, когда Барнаби Джилл спер мою заключительную реплику в «Двойной подмене». Чума на ваше колдовство! — прорычал он. — Вы лишили меня голоса!

— Который, однако, вскоре к тебе вернулся. — Худ пытался успокоить друга.