Эта ночь была длинной из-за длинных, порой увлекательных, порой не очень разговоров, когда королева тянула время до главного, а король подчинялся её прихоти и пытался сдерживать свои желания. Это утро стало жарким из-за новых ощущений и понимания, что между ними происходит что-то невероятное. Яркое, теплое, сладкое, но в то же время зловещее и опасное.

На следующее утро Никандр проснулся первым из-за жажды. Он уже привычно налил себе в бокал напиток королевы, жадно выпил, даже не поморщившись, обернулся к кровати и замер.

Его внимание привлекло не обнажённое, идеальное тело Ламии, а её изуродованные ступни. Кожа на них была не нежной и бархатистой, а грубой и жесткой с четко различимыми шрамами от плети. И хоть Ламия накануне в разговоре упоминала, что Ларель не гнушался её сечь, но Никандр и предположить не мог, что она терпела эту пытку на чувствительной коже ступней, и что пороли её с такой силой, что остались шрамы. А ведь это увечье означало, что секли её до крови.

Выбор же места порки поражал своей черствостью. Согласно словам Ламии, она для отца была не больше, чем разменным товаром, который можно было выгодно продать замуж. И, видимо, чтобы не портить внешний вид этого товара, он «воспитывал» её через ступни, до которых мало кому есть дело.

Никандр перевел взгляд выше, к её лицу и остановил его теперь на шейном украшении. За всю ночь Ламия не сняла его сама и не позволила это сделать ему, на прикосновения же отвечала недовольным шипением и тут же отводила его руку в сторону.

«Неужели и там шрамы?» — подумал Никандр, опуская бокал на стол и снова приближаясь к кровати.

Он считал этот странный ошейник любимым украшением королевы, но что, если это была не прихоть, а необходимость? На ум сразу пришли слова девушки из гостиницы на границе Салии: «Махлат схватила дочь за шею с такой силой, что Ламию с трудом вырвали из её рук. Ей в лицо она и прокричала страшные слова, плюясь кровью и раздирая кожу девочки ногтями».

Ламия крепко спала, обнимая подушку, а у Никандра сна больше не было ни в одном глазу. Он и без того был поражен её ночными откровениями, а увиденные шрамы совсем лишили покоя.

«Значит, шрам на шее от матери, а на ступнях — от отца?» — подвел он итог своим умозаключениям, склонившись над спящей женой и внимательно разглядывая её безмятежное лицо.

Сейчас она не казалась ему всесильной и всемогущей королевой, страшной Ведьмой или загадочной красавицей. За ночь с неё словно слетел флер таинственности и перед ним предстала всего лишь одинокая, всеми брошенная девочка. Да любознательная, умная, смелая, находчивая, но всё-таки девочка. Та, которая боролась за внимание матери, которая искала и ищет у неё одобрения до сих пор, несмотря на всю боль, что ей причинили. И которая говорит о всех своих жизненных злоключениях так, словно они для неё ничего не значат, будто перечисляет сухие факты.

Никандр вновь переосмыслял своё отношение к королеве, понимая, что его чувства к ней, основанные где-то на уважении, а где-то на похоти, трансформируются и словно становятся глубже. Иначе чем можно объяснить его острое желание защитить её, которое он испытывал обычно только к детям. И защитить не столько от внешней опасности, сколько от новых потрясений и боли прошлого. Ведь хоть она и пыталась показать, что её больше не тревожат отношения к ней матери и отца, а Никандр всё равно не верил, что это возможно так просто забыть и отпустить.

Во сне она не двигалась, дышала тихо, не хмурилась, не улыбалась и была ещё более прекрасной, чем обычно. Глядя на неё, Никандр испытывал умиление и невольно сам начинал улыбаться от понимания, что теперь она его жена.

Продолжая любоваться своей красавицей, он склонился к ней и нежно поцеловал в висок. Вернее, старался нежно и практически невесомо, чтобы не потревожить её сон, но от легкого прикосновения она вздрогнула, дернулась и отскочила в сторону.

— Тихо, тихо, — испугался сам Никандр её реакции.

— Что вы делаете? — возмутилась она, когда проморгалась и осмотрелась. — Зачем пугаете? — спросила, вновь выравнивая дыхание и ложась обратно на подушку.

— Я не хотел, — смутился Никандр, снова подползая к ней и склоняясь над лицом, чтобы видеть глаза. — Ну у тебя реакция. Я даже толком не прикоснулся к тебе.

Ламия вопросительно подняла брови, но решила проигнорировать и его неожиданное обращение, и насмешливый тон.

— Обычно я сплю одна и не привыкла к любым прикосновениям, — вроде бы проворчала она, но при этом тоже довольно улыбнулась, глядя на него и потягиваясь. — Который час?

— Утро, — отчитался Никандр и склонился над ней, чтобы снова поцеловать сначала в щеку, потом в плечо, а затем потянулся к шее. Ламия уже привычно отвела его голову и поцеловала в губы, обнимая в ответ.

— Не люблю просыпаться по утрам, — прошептала она между поцелуями.

— Почему? — с любопытством тут же уточнил Никандр и даже отстранился от неё, чтобы снова видеть глаза, решив, что сейчас наконец-то узнает причину её ночного образа жизни. Но, оценив его готовность внимать новым откровениям, Ламия заливисто рассмеялась.

— Не все сразу, — заявила она, снова притягивая его к себе за шею.

До полудня они провозились в постели, обмениваясь поцелуями и смеясь, и только, когда солнце поднялось на пик небосвода, решили покинуть комнату.

— Ты восхитительна! — с восторгом заявил Никандр, надевая рубашку и следя за тем, как Ламия, уже одетая во вчерашнее платье похожее на ночную рубашку, перебирает волосы пальцами.

Та покачала головой и снова рассмеялась.

— Где-то я уже это слышала, — заявила она, намекая и на его жаркие ночные признания, и на красноречивые взгляды накануне свадьбы.

— Не устану повторять, — заявил Никандр, приближаясь к ней и снова целуя. Ему казалось, что время, потраченное не на поцелуи жены, проходит зря.

— Иди уже, — смеясь, напутствовала она.

— Ты же недолго? — уточнил Никандр, которого королева выставляла за дверь, чтобы впустить в покои служанок для утренних процедур.

— Недолго, — покачала та головой, подталкивая его к выходу из комнаты, а тот нехотя, но подчинялся, отступая.

— Поедим, а потом встречаемся на том же самом месте?

— Ну надо же ещё ради приличия и гостям показаться. А то они нас уже больше суток не видели. Особенно переживают за тебя, я подозреваю.

— Мне нет до них никакого дела. Пусть переживают.

— Никандр, иди! — настаивала королева, продолжая хохотать над его ребячеством и влюбленным взглядом, которым он её прожигал.

— А поцеловать? — потянулся к ней, но она уперлась отклоняясь.

— Да сколько можно?

— Сколько нужно.

Ламия несильно оттолкнула его от себя смеясь. Он, широко улыбаясь, отклонился назад, наткнулся пятками на порог, качнулся, потерял равновесие и упал назад. Королева тут же перестала смеяться, в полете пытаясь поймать его за руку и при этом от ужаса расширив глаза, замечая кресло, а вернее его подлокотник, на который Никандр падал то ли шеей, то ли головой.