41

Приближался день концерта, посвященного 100-летию «Русских сезонов». Приехали артисты Большого театра. Программа состояла из двух отделений. Сначала – дивертисмент, где мы с Летестю танцевали «Шехеразаду», потом – балет М. Фокина «Петрушка». Главную мужскую партию исполнял кто-то из артистов Парижской оперы, а Балерину – Н. Осипова. Руководство ГАБТа ожидало, что она произведет в Париже фурор. Но с фигурой, ногами Наташи… Она же не Людмила Семеняка, которая едва появлялась на сцене в роли Балерины, как публика начинала аплодировать, увидев ее точеные ножки.

В общем, у Осиповой в Оперá никакого триумфа не получилось. Тот, кто дал ей эту роль, попросту подставил ее. Она была танцовщицей узкого классического репертуара, там, где надо вертеться-крутиться, прыгать. Все остальное не для нее.

Я уже рассказывал, что на репетиции финального поклона разразился громкий скандал, устроенный etoiles Оперá, поскольку в центре, рядом со мной, оказалась русская балерина. Они восприняли это как проявление неуважения к французской стороне. Ко мне, слава богу, не было никаких претензий.

Пока разбирались с концертом, у меня продолжались репетиции «Щелкунчика» с Лораном Илером. Назначили прогон в зале. Я попросил Янина, тогда заведующего балетной труппы ГАБТа, прийти посмотреть. «Что скажешь?» – «Знаешь, – сказал Гена с гримасой страдания на лице, – во время pas de deux хотелось броситься к тебе, схватить за руку, типа не надо так мучиться, бежим отсюда!»

После концерта в честь «Русских сезонов» в роскошном фойе Оперá устроили пышный банкет. За главным столом сидели: О. Дюпон, Н. Ле Риш, С. Захарова, министр культуры Франции, представители посольства России и я, между бывшим директором Парижской оперы Ю. Галем и Б. Лефевр. Неожиданно, наклонившись ко мне, Брижит тихо сказала, кивая в сторону Янина: «Держи ухо востро с этим человеком, он тебе не друг».

Я доверял Брижит, но поверить в то, что Гена плетет против меня какие-то интриги, не мог. Про то, как он меня ценит, как дорожит нашими отношениями, мне постоянно твердила Лена Сердюк, моя кума, мой концертмейстер в течение многих лет, можно сказать близкий человек. Гена, Лена и я были очень дружны в то время. Мне в голову не могло прийти, что они используют меня как ширму для своих личных отношений…

42

«Щелкунчика» на сцене Opéra Bastille, второй сценической площадке Парижской оперы, я станцевал 19 и 22 декабря очень прилично. Но устал, репетируя этот «шедевр» по пять-шесть часов в день, до такой степени, что впервые в жизни мечтал поскорее улететь из Парижа домой.

Нуреев поставил своего «Щелкунчика» практически во всех крупных театрах Европы, понятное дело – самый кассовый балет. Но вариант Парижской оперы 1985 года самый навороченный и самый мрачный. Рудольфу Хаметовичу – 47 лет, и он знал, что болен…

Щелкунчик появляется на сцене в середине I акта, и начинается… После длинного, в прямом смысле слова «на выживание», adagio главных героев сразу же без минутной паузы идет мужская вариация. Когда я заскакивал в кулису после ее окончания, то падал на пол и лежал всю сцену снежинок. Просто лежал, не мог встать, не мог отдышаться. Было ощущение, словно кто-то подбежал и ударил с размаха под дых. Хочешь глотнуть воздуха, а не получается, не получается воздух набрать в легкие. Страшное ощущение.

Дальше – и вовсе нескучно. Вместо приятного плавания в лодочке по Розовому морю – новый тяжелейший, бесконечный дуэт… И так весь спектакль. Он – словно месть Нуреева всем, кто танцует вместо него.

В общем, поиздевался я над своими ножками. Единственное мое везение заключалось в крошечной партнерше – Мириам Ульд-Брахам. Через год я станцевал с ней «Пахиту» на сцене Большого театра. Это так удобно, когда «два килограмма» у тебя в руках. Слава богу, что Нуреев не любил крупных балерин, никогда с высокими партнершами на сцену не выходил, не хотел надрываться. Кроме того, высокая балерина с длинными ногами хореографию Рудольфа Хаметовича просто не сможет исполнить, и, самое главное, танцовщик не сможет с ней делать те поддержки, которые Нуреев в «Щелкунчике» накрутил.

Публика на протяжении всего «Щелкунчика» поддерживала меня громкими аплодисментами. В зале – изысканное общество. Пришел посмотреть спектакль и Аззедин Алайя со своей командой. Тунисец по происхождению, он входил в десятку самых известных кутюрье мира. Одевал сначала титулованных дам и великих актрис: Мари-Элен де Ротшильд, Арлетти, Грету Гарбо; потом знаменитых певиц и манекенщиц: Тину Тернер, Мадонну, Карлу Бруни, Шакиру, Наоми Кэмпбелл, Линду Евангелисту…

Причем сам Алайя не вылезал из черного дешевого китайского костюма-балахона. Говорили, что, оценив однажды удобство и неприхотливость такой одежды, Аззедин купил себе сразу около ста штук таких «нарядов» и менял их по мере необходимости.

Я был давно знаком с Алайя, очень обрадовался, узнав, что он в зрительном зале Оперá. Высказав свои восторги по поводу «Щелкунчика», Аззедин пригласил меня с Лефевр и Илером к себе в гости.

В шикарном районе Парижа – le Marais (смешно, но в переводе с французского это значит «болото»), в доме на rue De Moussy у него находилось подобие собственного дома-государства. На верхнем этаже жил он сам. Ниже располагался зал для показов с высокой стеклянной крышей, тут же мастерские. Сердцем дома служила огромная столовая с кухней, центр которой занимал большой стол. Там нас и ожидал фантастический ужин. Аззедин любил повторять: «Я хочу, как моя бабушка, собирать всех у себя на кухне и вкусно кормить!» Этот вечер, гостеприимство и непосредственность Алайя заставили меня забыть ужасы нуреевского «шедевра».

Мои французские балетные коллеги были поражены тем, как ко мне относятся их великие соотечественники. Единственным «но» в наших отношениях с Алайя был тот факт, что он всю жизнь создавал одежду исключительно для женщин. Он для мужчин никогда ничего не делал. Я не раз просил: «Аззедин, ну, сделай что-нибудь для меня, чтобы я мог носить твою одежду». Он смеялся, кивал в знак согласия: «Я для тебя сделаю пальто!» Но, к сожалению, обещания своего не сдержал…

43

Гордый тем, что одолел сложнейший спектакль, я вернулся в Москву. Сразу с головой ушел в работу с Воронцовой, с особой силой оценив всю гениальность «Щелкунчика» Ю. Григоровича.

Прилетел я 23 декабря, а 31 декабря танцевать. Мы проходили балет каждый день от начала до конца. Прогоны и оркестровые репетиции шли на сцене. Надо было продумать всё до мельчайших деталей за Лину, но и самому при юной