— ноябрь 75-го года. Пустой номер! Он захлопнул альбом и тут обнаружил под ногами незаметно выпавший листок — вырезку. Поднял. Это был кроссворд, почему-то не приклеенный. Вадик хотел было сунуть его куда попало в альбом, но взгляд остановился на мелкой подписи под кроссвордом. И тут он вошел в такой ступор, из которого выводит лишь неожиданный пистолетный выстрел над ухом.

Подпись гласила: «Составил Сергей Алешин».

Это был отец Федора Захаровича Мудрика. Человек, до поры до времени лежавший под камнем Круглогорского захоронения самоубийц и безымянных грешников.

Та же молодежная газета, в которой печатал свои кроссворды молодой Фима Фогель.

Вадим наконец опомнился и бросил взгляд на дату, сохранившуюся по нижнему краю газетной полосы. Быстро вернулся к первому фогелевскому кроссворду: датирован неделей позже.

Во второй раз за несколько секунд словно током пробило: стало быть, соперник на газетной полосе, конкурент. Вот оно — «Кон-т»!

Неслышно подошла Юлия Павловна и жестом пригласила на кухню. По глазам его поняла: найдено нечто решающее, может быть, спасительное.

Так оно и было.

Глава 3

Час «X»

Вадик разместился на узком пластиковом стуле у постели Тополянского, а сам Алексей Анисимович, к вящей радости оперативника, мелкими шаркающими шажками, но самостоятельно передвигался по палате, и лишь наложенный на шею лангет (Тополянский объяснил, что именно так называется эта несъедобная гипсовая штука) напоминал о чудом сохранившейся жизни.

Перед тем, как покинуть квартиру Фогеля и его, возможно, овдовевшей супруги, Жираф минут десять просидел молча, обездвиженный и ошарашенный открытием. Юлия Павловна со скорбным видом расположилась рядом и тоже молчала.

Он пытался осмыслить произошедшее за последние дни. Фабула, по которой Мудрик поставил этот кровавый спектакль, более или менее прояснялась. Но мотивы и психологические аспекты рисовались смутно, едва проступали в тумане минувших десятилетий, а догадки представлялись просто дикими.

В конце концов, Вадик решил, что делать дальше. Первое — выбраться из квартиры живым и незаметно. Второе — попасть к Тополянскому, опять же не приведя хвоста, доложить об открытии и получить совет (он же приказ), как действовать дальше.

Запихнув в карман обнаруженный листок и вырванный из альбома первый кроссворд Ефима Романовича, Вадик написал на клочке бумаги инструкцию для психологически подавленной женщины:

«Надежда есть. Никуда не выходите из дома минимум двое суток. Никому не открывать. К телефону подходите, но кто бы ни звонил — ничего не известно, ничего не изменилось. Будет информация, дам знать. Сейчас возьмите помойное ведро, идите к мусоропроводу, дверь оставьте приоткрытой. Не унывайте. Все будет хорошо. Эту записку — в унитаз».

Проверившись через полуоткрытую дверь, Видим поднялся на лифте на последний этаж, вскрыл отмычкой замок чердака и вышел на улицу через соседний подъезд, используя тот минимум конспирации, который был возможен в данных обстоятельствах. Он понимал также, что, захватив Фогеля и нейтрализовав Тополянского, великий и ужасный Мудрик потерял интерес ко всем прочим, вовлеченным в операцию. Ко всем, кроме него, Вадима Мариничева. Что и понятно: на кладбище труп киллера, а этот прыткий и упрямый сотрудник напал на след отцовской могилы.

Его ищут профессионалы. Но вряд ли с шумом и помпой. С ним хотят разделаться так же тихо, как с предыдущими жертвами. Значит, никаких операций «Перехват»: задействованы избранные, какая-то компактная спецгруппа. Это дает небольшой шанс продержаться подольше. Ехать к Тополянскому — риск. Но есть вероятность, что он их уже не интересует: подполковника выбили из игры. Все дело в упрямстве и амбициях наглого опера. По крайней мере, высокое начальство точно от него открестилось, коллеги тоже. Он псих-одиночка. Можно рискнуть. Главное — не подцепить хвоста. И Вадим позвонил Алексею Анисимовичу, воспользовавшись их секретным телефоном. Сказал только три слова: «Нашел. Скоро приеду». Услышал: «Жду».

Полдня, используя все известные ему приемы и финты, запутывал предполагаемую группу слежения.

Так никого и не засек. А потому он здесь, в палате шефа. Рассказал все в деталях, ничуть не опасаясь прослушки. Алексей Анисимович сходу заверил: «Говори смело. Здесь чисто». Откуда он это знает? Могли «позаботиться» в любой подходящий момент, например, когда на процедуры возили. Но если сам Тополянский уверен!..

— Значит так, — тоном начальственного указания произнес обитатель отдельной палаты, усевшись на кровать. — Сейчас сюда придет человек. Ты изложишь ему все, что было, и все, что думаешь по этому делу. Ответишь на вопросы так же откровенно и полно, как на мои. Затем, если он ничего не попросит у тебя, отправишься с его людьми по одному адресу и будешь сидеть там тихо как мышка, а тебя будут охранять. Надежно охранять.

Затем продолжил, но уже в излюбленной, «фирменной» интонации, с усмешкой, медленно откинувшись на низкую, почти вровень с матрасом, подушку.

— Когда-то, мой друг, я увлекался поэзией и на досуге почитывал неподражаемого Бродского, а также кое-что о нем. Печально сознавать, но ваше поколение к прекрасному прискорбно равнодушно. Ладно, не в этом дело. А в том, что прозорливая Анна Андреевна Ахматова, наблюдая за всяческими гонениями, коим подвергнут был ее младший коллега и ученик — молодой рыжеволосый петербургский пиит, изрекла пророчески: «Нашему рыжему делают биографию!». Вот и я, ни в коей мере не претендуя на провидческий дар Ахматовой, позволил бы себе предположить, что и тебе, юноша, делают сейчас биографию, а за одно и карьеру — правда, не по поэтической, а по сыскной, юридической, а может, и политической части. И хотя дела твои обстоят куда хуже, чем у обвиненного в тунеядстве Бродского, — на него, по крайней мере, не охотились киллеры из мощной спецслужбы, — твой быстрый карьерный рост, в случае благоприятного исхода, обеспечен. Нобелевскую премию, как Иосифу Александровичу, вручат тебе едва ли, но погоны с надлежащими аксельбантами и солидный пост просматриваются.

Вадик перевел этот цветастый монолог в короткую формулу: повысят, если останешься жив. Цена высоковата, но специфике службы соответствует.

Открылась дверь палаты, и вошел врач, невысокий подтянутый брюнет лет сорока в белом больничном халате с болтающимся на шее стетоскопом. За дверью, как успел разглядеть