вечер, прежде чем отослать меня подальше от Парижа: «Мне не важно, что со мной сделают, если ты будешь в безопасности».

Я уверяю себя, что, если бы он погиб, я бы это как-то поняла, почувствовала. Я в тот же миг ощутила бы эту утрату – как будто бы от меня что-то оторвали. Но я этого не ощущаю. Однако тут же вспоминаются слова Maman, сказанные ею на смертном одре в ночь ее ухода, и я понимаю, что она готовила меня именно к этому. К этому страшному дню. К этому моменту.

«Пока ты хранишь в своем сердце его любимое лицо, он ни за что не пропадет навеки».

И тем не менее он пропал. Об этом ясно говорит бумажка, которую я держу в руках.

Я заставляю себя вернуться к тексту телеграммы, как будто слова в ней могли в эти мгновения чудесным образом измениться. Но там все то же самое. Когда дочитываю до последней строчки, буквы перед глазами начинают расплываться. «Если нам станет доступна более подробная информация…»

Более подробная…

Я стараюсь не рисовать в воображении жуткие картины, как он лежит где-то, раненный, окровавленный. Или еще хуже. Но это единственное, о чем я сейчас способна думать. Какому количеству женщин довелось прочитать подобные слова? И сколько все же дождались своих вернувшихся солдат – или хотя бы узнали о той участи, что на самом деле выпала их любимым? Как член AFS Энсон официально солдатом не является. А его задания в деле Сопротивления никак не координируются с военными силами. Они секретны и зачастую спонтанны, и порой только малая горстка людей в курсе, где действительно можно его найти. Раскрытие подобной информации может выдать врагу всю ячейку, и первое, наиважнейшее правило участников Сопротивления – ради безопасности одного человека нельзя подвергать риску всю ячейку.

Так что никто и ничего не сообщит.

Я бессильно роняю телеграмму на кровать… и только тут замечаю дату. 25 октября. Я вновь беру ее в руки, чтобы точно убедиться, потом сквозь пелену слез смотрю на отца Энсона:

– Письмо пришло четыре дня назад!

Он молча смотрит на меня.

– Вы это знали уже несколько дней – и ничего мне не сказали?

– Оно адресовано мне.

Я ошеломлена его ответом.

– И когда же вы предполагали показать мне это сообщение?

– Вот, показываю сейчас.

И вновь в его тоне я не слышу ни малейшего оправдания. Как нет и ничего, что выдавало бы сожаление или сочувствие. Только ледяная бесстрастность, которой мне никак не понять.

«Тия!» – тут же возникает в голове, и грудь сжимается от боли. Ведь Энсон – ее герой. Единственное светлое пятно в этом холодном и бесчувственном доме. Ее придется особенно утешать – а я даже представить не могу чего-то подобного от ее отца. Мне необходимо пойти к ней, помочь девочке пересилить эту боль.

– А Синтия об этом знает?

Оуэн вперивает в меня тяжелый, как бы предупреждающий взгляд.

– Нет, не знает. И не узнает, пока я сам не буду готов ей это сообщить. Это вам ясно?

Я киваю, поскольку у меня нет никакого права голоса в этом вопросе. Хотя и не уверена, что это правильно – скрывать от Тии правду – и что она скажет спасибо своему отцу за это молчание, когда наконец все узнает. Впрочем, может, ей и не доведется ничего такого узнавать – ведь есть какой-то шанс, что Энсона найдут живым и невредимым и девочка так никогда и не узнает об этой страшной телеграмме. Я тут же хватаюсь за эту мысль, как за спасательный круг.

– Но, наверное, можно кому-то позвонить – кому-нибудь из Красного Креста, – кто может что-то знать.

Оуэн смотрит на меня без тени эмоций, но чувствуется, что каждый его мускул напряжен, как будто он силой заставляет себя сдерживаться.

– У меня весьма обширные связи, мисс Руссель, и целая сеть налаженных контактов со всевозможными ветвями власти. Смею вас заверить, я уже сделал все необходимые звонки.

– А вы звонили в госпиталь в Париже? Говорили с доктором Джеком? Он там главный хирург.

– Хирург? – Он как будто очень удивлен моим вопросом. – Юная леди, мои связи доходят до Белого дома. И даже они не принесли мне ничего полезного. Никто не в состоянии мне что-либо сообщить, кроме того, что мой сын не вернулся в госпиталь в нужное время и что его санитарный фургон был найден брошенным на одной из дорог там, где он совсем не должен был находиться. Никто не знает почему. Он не числится ни захваченным в плен, ни убитым, что вселяет надежду – хотя меня и предупредили, чтобы я не слишком на это полагался. В машине и вокруг обнаружено очень много крови, и найдены два свидетеля, утверждающие, что видели, как пара немецких солдат уводили в лес человека, подходящего под описание моего сына. И что спустя считаные минуты они слышали огнестрельные выстрелы. Больше о нем нет никаких упоминаний.

Голос мистера Перселла становится низким и хрипловатым. Его внутренняя боль наконец становится ощутимой. Подняв с кровати телеграмму, он начинает медленно ее складывать.

– Официальная версия – «захвачен в плен или убит», хотя они считают, что, скорее всего, он погиб и уже похоронен. По всей видимости, даже Гитлеру понятно, что убивать работника Красного Креста – дурной тон. Как бы там ни было, но, по всей вероятности, мой сын мертв.

Перед моими глазами снова все плывет. Я с чувством беру его за руку:

– Я искренне вам соболезную.

Это единственное, что мне удается придумать. Я понимаю, что этого недостаточно, что вообще никаких слов не хватит, чтобы описать боль от такой потери. Но я вдруг чувствую себя какой-то непривычно оцепенелой – как будто мне удалось каким-то образом выскользнуть из своего тела и наблюдать за всем происходящим со стороны. Причем я знаю о существовании этой другой меня – той, что стоит сейчас, прижимая к себе подвенечное платье, которое ей уже не суждено надеть, той, у которой разрывается сердце, разбитое, кровоточащее. Просто физически я ничего этого не ощущаю.

Оуэн отдергивает руку, словно я его обожгла:

– А ну, прочь от меня!

Я изнеможенно опускаюсь на кровать. Выносить такую его ненависть становится выше моих сил. Мне казалось, в такой момент общей скорби мы могли бы найти утешение друг у друга, однако я ошибалась. Мое утешение ему не нужно. Равно как и я ничего подобного от него не получу. И в этом я тоже буду совершенно одинока.

Без всяких предупредительных симптомов подступает резкая волна тошноты, едким липким потом меня окатывает так внезапно, что на мгновение я даже боюсь, что потеряю сознание. Едва успев проскочить мимо Оуэна, я бросаюсь в ванную, пока меня не вырвало. На этот раз спазмы такие жестокие, что кажется – сейчас меня вывернет наизнанку. Я падаю на колени на холодный плиточный пол, и меня скрючивает так ужасно, что даже темнеет в глазах. Скорчившуюся над унитазом, меня безудержно рвет, пока в желудке уже ничего не остается.

Спустя какое-то время я стою у раковины на дрожащих ногах и ополаскиваю рот. Лицо мое в зеркале – белое как мел и липкое от пота. И неожиданно мне вспоминается тот день, когда мы с Энсоном познакомились в госпитале. Как он проводил меня в туалет и оставался со мной все время, пока я вытиралась его носовым платком. Тогда меня вывернуло при виде небольшого пятна крови. Но сегодня я никакой крови не видела. И вообще не видела ее уже давно. Ни в этом месяце, ни в предыдущем. И внезапно до меня в самой полной мере доходит тот факт, что я оставляла без внимания вот уже несколько недель.

Что у меня будет ребенок.

Глава 29

Солин

В основе нашего Дела лежит ворожба, и именно с нее следует начинать «ткательнице заклинаний». Ей должен быть предоставлен какой-нибудь сугубо личный предмет – причем предоставлен с полным осознанием того, что ничто из увиденного не будет использовано для манипулирования или причинения вреда.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

Когда ушел Оуэн, я не слышала. Знаю лишь, что, когда я вернулась из ванной, в комнате его уже не было. Он удалился, оставив меня одну с моим горем и с этим жутким осознанием реальности. Никакой свадьбы не будет. Но точно будет ребенок.

Enceinte. Беременна…

От этого слова в горле набухает комок – точно застрявший в глотке камень, который я не в силах проглотить. Дети должны приносить радость – однако радости я не ощущаю. Да и, сказать откровенно, не чувствую ничего. Меня вывернуло до последней капли,