– А зачем ты его ел – такую гадость? И кто тебе его предложил? А то ещё чем накормят, каким-нибудь фаллосом, а ты и не заметишь.

– Предложили мне его на очередном банкете, я к быкам отношусь без почтения, поэтому попробовал. А почему бы и фаллос не съесть? Смотря чей. Ты же ешь икру и яйца.

– А что потом? Меня будут согревать лютые солнечные лучи? Или чьи-то нежные слова и мысли?

– Земля повернётся нужным углом к солнцу. Нежные слова и мысли тебя и дома достигнуть могут.

– А у Земли и углы имеются?

– И очень много. Тихие, шумные, перекрёстки, выступающие и углублённые, западные, восточные, морские (бухта – угол или дуга).

– Неправда, земля – круглая и покатая, как говорил один поэт.

– Он ненаблюдательный, мыслил глобально, а деталей не замечал.

– Хитрая ты – пишешь мне ответное письмо дома вечером, а ко мне оно приходит днём, так что я должен отвечать сразу после работы. Так что я пока отвечу, как смогу. А если ждать, когда у меня что-нибудь интересное появится, ты решишь, что меня тут вирусы съели.

– Кто тебе сказал, что ты должен. Разве у нас разговор о долге? Долго ли ты продержишься только из чувства долга? Не надо мне таких долгов ни долго, ни коротко. Твой цветок набрал огромные бутоны, пытаюсь его уговорить подождать твоего приезда.

– Эслинген – два с половиной часа пешком от Штутгарта. Крепость на горе над городом. Три собора – химеры, ни одна капитель не похожа на другую. Резные скамьи для молящихся – головы, обращенные и внимающие, или сидящие фигуры с молитвенно сложенными руками. Кальв – город, сжатый в речной долине. Узкие улицы, сверху горы, и дома – в реку. Действительно каменный кувшин с колоколами, как у Седаковой. Тюбинген. Милый фахверк, замок, каналы. Переводчик русской поэзии Кай Боровский. Устал он. Горы неопубликованных переводов – от Пушкина до Ахматовой. В магазине много хорошо подобранных русских книг. В том числе – толстая антология современной русской поэзии, где Жданов, Драгомощенко, стихи отобраны без оглядки на сложность. Фюссен. Поезд выходит из облаков под ослепительно-голубое небо. Острые причудливые горы – форм там не меньше, чем в контурах облаков. Замки сумасшедшего короля Людвига. Мост метрах в семидесяти над водопадом и медленно обтекающим замок туманом.

– Возможность сохраняется, но не преобладает. А если проще, то Великий Шёлковый Путь – всего лишь первоисточник, не стоит сворачивать на него в надежде, что он приведёт. В конце концов, все дороги ведут в Рим, и какое дело до того, что одна из них исчезнет.

– Великий Шёлковый Путь – это проползание шелкопряда по туту? И не все дороги ведут в Рим, потому что все разные – точно так же, как не всякий человек интересен.

– А верблюды тоже шли по шёлковой нити? Великий шёлковый путь – это любовь.

– Верблюды по нити шли – но любовь не шёлковая.

– А кто говорит, что любовь шёлковая. Любовь – это путь вдоль шёлковой нити, которая может оборваться в любую минуту. Любовь – это создание шёлковой нити из самих себя.

– Шелковичные черви имеют пять возрастов. При хорошем уходе они мохнатые, светло-бурые, грудь светло-серая. Возрасты отделяются периодами сна, во время которых червь линяет. Ест, спит, линяет, и так около месяца. Коконы, идущие на шёлк, должны быть заморены. А ещё для отделения концов нити из кокона по нему ударяют метёлочкой из вереска. Я начинаю завивать свой кокон. Что ты хочешь из меня получить, как приедешь: бабочку или шёлковую нитку?

– Бабочку, конечно! ты будешь легкая и летучая. Зачем мне веревка, пусть и шелковая? И я вовсе не хочу, чтобы тебя заморили – ты только сама себя не замори.

– Бабочки улетают, улитки уползают, бледно-розовые колокольчики с четырьмя лепестками смотрят вниз. Так, наверное, цветут бананы. Можно побыть не верёвкой, а тонкой шёлковой нитью, а потом превратиться в бабочку обратно, полетать там, где её ждут, вернуться опять в прочное змеиное несуществование. Так? Я поняла, что сейчас я – и нитка, и разворачивающийся кокон. Но когда ты приедешь, ты опять найдёшь только змею.

– Тут в книжном на Фультон-стрит можно все деньги оставить. Фото Винна Буллока, графика Альфреда Кубина. И хороший альбом Джорджии О’Киф после её выставки.

ДЖОРДЖИЯ О’КИФ

Потому что она – камень? Именно такие у него руки. Хотя вряд ли Keeffe – библейское Кифа. Вот цветок – простой Джек на кафедре проповедника. Догоревшая спичка, от которой – белый дымок, лёгкий, вверх, во тьму, в завитки зелёного пламени, медленно отступающие вдаль. Или спичка обгорела так, что воздух вокруг нее кажется белым. Или спичка – зелёноволосая девушка в зелёном, или она – в роскошной мантии, бордовой с белыми прожилками (и царь Соломон в славе своей не). Горела она девяносто девять лет.

Цветок вне окружения, ни вазы, ни стола, ни поля, в пространстве себя, созданным собой. Яблоко нигде, не на ветке и не в доме. Быть близко (не подойти – быть). Не созерцание, а прикосновение. И то, что рядом, будет не в пространстве, а станет пространством само. Пространством, где находить, говорить и жить. Далекое – здесь, но близкое – большая страна, и там далеко идти до него и в нём. «Чтобы иметь друзей, нужно время» – время движения по огромному космосу цветка.

Ближе к цветку, увидеть его ушные раковины, выступающие лёгкие ключицы, с дистанции, на которой видит кожу ласкающая ладонь (не стыд зрячих пальцев, а головокружение осязания). Или язык – который не только говорить, но и вести кончиком по завиткам и выступам. Цветок – тысячи дорог для (зрения? осязания? вкуса, может быть, настолько близко), где розовый переходит в белый, жёлтый в зелёный, и озеро пестика вдруг оказывается колонной. Розовый тюльпан, освобождающееся от одежд тело, тёмный ирис, шторм живет в его лепестке – или извержение вулкана? Эпифиллум рвётся вверх клубящимся багровым дымом, в котором – жёлтый огонь. Лепестки дурмана с крючками на концах. Или холод – белая до серого роза, оттенённая и замороженная голубым соседом. Опыт цветка – цвет. Прикосновение краски к поверхности – уже лепесток. Все картины из лепестков, только мало кто об этом знает.

К её цвету не пристают имена. Жёлтый – не лимонный или яичный, потому что не только лимон или яйцо. Жёлтый, меняющийся в себе. «То, что я