элементами католицизма и местных культов, были преобразованы в синкретическую религию гаитянского вуду[39].

Наряду со жрецами вуду существовали бокоры – злобные колдуны вуду, практиковавшие черную магию. Одним из ритуалов, которые они проводили (и, как верят гаитяне, до сих пор проводят), было зомбирование, или превращение кого-то в живого мертвеца. Судя по фармакологическим описаниям этой практики, бокор дает своей жертве – обычному человеку – сильный нейротоксин, приготовленный, скорее всего, из рыбы фугу и других элементов (см. Davis, 1985: 117). Отравленный этой субстанцией, человек впадает в каталептическое или летаргическое состояние, и его хоронят заживо. «Пробудившись», человек, который не был мертв в точном смысле слова, но лишился некоторых основных «человеческих» способностей, таких как рассудок или память, теперь способен лишь подчиняться приказам и становится нежитью – рабом заклинателя: кем-то, кто мог, например, продолжать работать на плантациях сахарного тростника ночью. Другая гипотеза указывает не на химическое, но на физическое и социальное происхождение ходячих мертвецов, зомби.

Таким образом, прежде чем захватить популярную культуру в качестве опасных, разрушающих оживших трупов, которые бродят вокруг в поисках человеческой плоти, зомби были рабами. Даже сейчас гаитяне не боятся зомби – они боятся стать ими. В колониальную эпоху обитатели Сан-Доминго считали смерть единственным выходом из рабства, на которое они были обречены при жизни. Смерть означала возвращение к «матери Африке», переход ко второй жизни души. Вот почему зомбирование – это худшее наказание: оно превращает в раба навсегда, без возможности умереть должным образом, то есть освободиться. Рабство как универсальное условие существования африканцев на Гаити распространялось, таким образом, на их загробную жизнь (см. Cohen, 1972: 60). Сегодня на Гаити попытки воскрешать мертвых – это официально уголовное преступление, и зомби, появляющиеся в результате синтеза черной магии и черного рынка рабов, рассматриваются как жертвы. Разве можем мы не сравнивать это с тем неслучайным фактом, что в Древнем Египте «убитыми живыми» называли захваченных в плен, которые, вместо того чтобы быть уничтоженными физически, были убиты символически через порабощение?

Отсюда берет начало второй сезон зомби, в котором они появляются не как сущности из реальной жизни, но как социальная метафора, указывающая на индивидов и группы людей, лишенных свободы или свободной воли. Пройдя через символическую интерполяцию в модерне, «зомби», как автомат, который только подчиняется приказам, остается обозначением для пролетариата, превращающего свой живой труд в мертвый капитал в процессе отчуждения. То, что он производит и добывает, не принадлежит ему; зарплата, которую он получает, сразу же идет на восстановление его функции в производственных процессах, где он является всего лишь средством. Структурно для Маркса нет особой разницы между пролетарием и рабом – оба они несвободны, и самая их человеческая сущность в основном низводится до состояния живого мертвеца (Marx, 1844; Маркс, 1974). В ходе развития современной культуры значение этой социальной метафоры сдвигается от труда и производства к чистому потреблению. Зомби-пролетарии становятся зомби-потребителями. Они воплощают саму идею потребления как таковую, непрекращающееся пожирание, жажду, которую никогда не утолить, желание без объекта. Но тема все та же: зомби как потребитель остается несвободным, подчиненным неким внешним силам. Так, в России люди называют телевизоры «зомбоящиками», что-то вроде «коробки для идиота», но с дополнительным значением телевидения как средства массового зомбирования. На самом деле противоречие между зомби-производителем (рабом или пролетарием) и зомби-потребителем диалектическое: давайте принимать во внимание тот факт, что каждый потребитель посредством каждого акта потребления делает вклад в процессы производства стоимости, на которых основана капиталистическая система. Гражданское общество, управляемое деньгами, само по себе напоминает, как пишет Гегель в своих йенских текстах 1805–1806 гг., «жизнь мертвого тела, которое движется само по себе внутри себя» (Hegel, 1979: 249).

Зомби как метафора несвободы рождает идею о том, что все могут быть или потенциально могут стать зомби. Это порождает некий страх, скрывающийся за главным сюжетом третьего сезона зомби, которые теперь меняют свою природу и становятся привилегированными кинематографическими существами. В отличие от реальных гаитянских зомби, современные голливудские зомби – это вид, который вроде бы исключает любую форму контроля. Оставаясь на границе между комедией и ужасами, они представляют чистое разрушение. Кинематографические зомби репрезентируют абсолютное зло, которое действует на Земле без какой-либо цели. Не отравление и не магический ритуал превращают человека в зомби, но заражение, вирус, подхваченный от другого зомби или где-либо еще. Отчужденные от своего рабского и пролетарского происхождения, которое связывало их с трудом, они теперь фигуры чистой негативности и главные персонажи апокалипсиса и той реальности, что за ним следует. Они карикатурно изображают внешность своих гаитянских праотцов, соединяя невидящие глаза навыкате, кожу, прилипшую к костям, и неуклюжие движения с физической силой, инертностью и нечувствительностью, что делает их неуязвимыми. Несомненно, кинематографические зомби отражают старую, тысячелетнюю христианскую идею бессмертия души. В каком-то смысле они и есть бессмертные души. Не только их название следует выводить из слова для обозначения души в языке конго, nzambi, здесь само их существование указывает на невозможность умирания: зомби – это неумирающие души. Представьте себе их мозг: во множестве фильмов зомби можно убить, только уничтожив его мозг (Lauro, Embry, 2008: 95). Мозг зомби, вероятно, воплощает то, что христиане называют душой. Это загробная жизнь человека, чьи собственно человеческие характеристики теперь исчезли. Более того, если мы продолжим рассматривать их в рамках христианского нарратива, зомби – это буквально воскрешенные. Они потеряли всё: имя, воспоминания, идентичность, всю свою жизнь, – но что-то вместо всего этого воскресает, когда мертвые просыпаются.

К своему четвертому сезону зомби раскрывают эмансипаторный потенциал. Они – выжившие, не только в апокалипсисе, но и пережившие самих себя. Они пережили, то есть оставили позади, вместе со своими человеческими свойствами всё, что делало их зависимыми от чего-либо. Больше нет колдунов – постапокалиптические зомби не имеют хозяина. Они пережили собственное рабство, будь то рабство производства или рабство потребления. Они ушли от человечества с его диалектикой господина и раба. Так, в фильмах Джорджа А. Ромеро зомби приобретают классовое сознание и как низшие слои угнетенных исполняют то, что можно назвать исторической миссией пролетариата, а именно – покончить с капитализмом. Они делают то, с чем не справились люди. Они учатся организовывать новый тип коллектива, который не состоит из человеческих индивидов, но основан только на отчаянии тех, кому буквально нечего терять: даже их тела уже утратили целостность. Они движимы не надеждой, но отчаянием, и именно в отчаянии они совершают невозможное. Они прошли через стадию абсолютной негативности, через конец света, через смерть и разложение и через ад, чтобы проложить путь постчеловеческой революционной субъективности;