Это помогло начинающим кооператорам скопить «первоначальный капитал» и, на подъёме, уехать сначала в Израиль, а после – в Канаду. Скоро, впрочем, только сказка сказывается, всё это случится гораздо позже, ну а пока Герман таскает мешки с гранулами на второй этаж, сбрасывает их на балконе. Вася помогает ему с тяжестями, то ли по-соседски, то ли и вовсе по-родственному.

Носит заготовки, попридерживая тугую подъездную дверь носком – очень уж мама (ведь как раз за стеной – родительская спальня) ругается, когда соседи сильно дверью хлопают. Недавно в пятиэтажке на Куйбышева прошёл последний социалистический капитальный ремонт, когда и поставили на дверь тугую пружину, из-за которой мама сон потеряла. Выходя в палисадник, она постоянно подкладывает под общий порожек дощечку, но разве ж за всеми уследишь? Тем более теперь, когда социум, ускорившийся и вкусивший прелестей свободы слова, пошёл в совершеннейший разнос. Многие знакомые, попав под «ветер перемен», словно бы посходили с ума, выкидывая порой непредсказуемые, да и попросту опасные для жизни коленца, какая уж тут дверь? Но Вася, Ленточка и тем более папа, тоже ведь теперь принимавший больных сверхурочно, как самый что ни на есть «частный предприниматель», свято блюли заповедник матушкиного слуха.

Перетаскав мешки на второй этаж, Герман и Вася отдыхали, обсыхая на балконе: бабье лето позволяет. У подъезда тусит Ленточка с Янкой, одноклассницей Олеськой и Танькой из второго подъезда – Васиному табунку подросла достойная смена: младшие сёстры, цветущие рядом, но как бы не в фокусе и точно сбоку, неожиданно предъявляются миру в качестве взрослых и практически зрелых людей. Увидеть в них зрелость, впрочем, мешает привычка относиться к ним с высоты своего возраста. Ещё прыгают через резиночку, но разговоры у них уже вполне жизненные.

Вася видит и слышит, как из-за девятиэтажки, отделяющей коробку от школы, тянет гарью.

– Ленточка, что за вонь, не знаешь? На металлургические выбросы вроде бы не похоже. Или Лакокраска опять постаралась?

Ленточка, косички в разные стороны, кричит ему вверх, как пионерка на фотографии Родченко, не переставая скакать через резинку:

– Ой, да это на школьном дворе макулатура горит. На следующей неделе какая-то комиссия из гороно приезжает, а девать собранный мусор некуда, его же ещё с прошлого года не вывозят, вот и отдали приказ сжечь, чтобы глаза не мозолила.

Ленточка уже ведёт осмысленное существование: внутренние самописцы её запустились после того, как на Зелёном рынке остановила цыганка. Предложила погадать. Никто же не знает, когда и как включается самосознание, от какого толчка. От какой опасности, болезни, любви или обиды. Вася, которого цыганка тоже однажды нагрела (он не ожидал такой нескрываемой, геббельсовской какой-то, беспримесной наглости, вот и поддался), долго потом объяснял сестрёнке, что улица не может дать ей ничего важного или действительно нужного, поэтому ждать чудес от чужих людей не приходится: все они хотят от тебя что-нибудь поиметь, движет улицей корысть, а не любовь. К тому же то, что нужно, у тебя уже есть. Ну, или же в крайнем случае мама купит.

То, как сестра его слушает, напоминает Васе внимание Инны Бендер, в моменты, когда он «ставил» ей номера, готовность разделить его правоту, сделать чужие советы своими собственными формулами. Васе это не льстит, скорее, как доброкачественного человека, озадачивает. Он смотрит с балкона, как Ленточка с подругами над резинкой прыгает, пока Герман, едва передохнув после разгрузки, на кухне сырьё к плавке готовит. Девочки летают над асфальтом лепестками яблоневого цвета, общаются между собой на непонятном языке – так пчёлы разговаривают с цветами, обменивая нектар на волшебные сказки о таинственных дальних странах.

Весь учебный год, до самых выпускных экзаменов, клепали значки, значит. Сидели вечерами у мешков с заготовками, которые перед отгрузкой оптовикам следовало отрезать от общего корня и слегка зачистить напильником или даже пилочкой для ногтей (мягкая пластмасса казалась иногда съедобной), чтобы не было видно их кустарной рукотворности, того самого пупка крепления, что портил общую гладкость. Вооружившись маникюрными наборами, «с шутками и прибаутками», щёлкали значки, подобно тому, как деревенские грызут семечки, усевшись всей семьёй на завалинке.

Помощь с пацификами и красными язычками никому ничего не стоила, особенно если в охотку[42]. Вечеровали скорее ради общения и дружбы, которая скомкалась в один момент, когда Света и Герман, закончив эпопею со значками, уехали в Израиль. Примерно так же быстро, без какого бы то ни было дополнительного объявления, как это случилось у Романа Владимировича. Хотя и без его трагических обстоятельств.

Вместе с супругами-кооператорами рассосались и остатки значков на тонких иголках – совсем недавно они, расфасованные по целлофановым пакетам до предпродажной свежести, громоздились на всех стульях и полированных поверхностях, но, чу, точно корова языком слизнула. Точно сон закончился, не оставив материальных следов того, что казалось естественным и таким очевидным на протяжении зимних и весенних недель.

Последние два, случайно завалявшихся значка Вася и Маруся, связанные тайной понимания того, что на самом деле означают для них голубиная лапка, вписанная в круг, и острый язычок, вываливающийся из припухших губ, надели на выпускной бал, главной ценностью которого, разумеется, была дискотека до утра, из-за этого казавшаяся бесконечной.

Любимое развлечение школьников тех лет, легальная вольница и аналог первого (второго, третьего) бала Натальи Ростовой, вся светская, личная и культурная жизнь в одном флаконе, новое знание о человеке и окружающих людях – дискотека была еще и мощным воспитательным элементам. По крайней мере, старшеклассники легко ведутся на учительское обещание отменить (запретить, перенести) архетипические танцы с обязательной выпивкой «под одеялом», мордобоем-light и обязательными обжиманцами с каким-то количеством поцелуев. Некоторые из них бывают вполне роковыми, поэтому скорые выпускники ведут себя хорошо, всячески повышают посещаемость, легко клянутся (и так же легко клятвоотступничают) не пить, не курить, только бы на других посмотреть да себя показать. А ещё, конечно же, хорошую («неплохую») музычку послушать.

В выпускном балу главное – деревенско-слободские танцульки, а отнюдь не торжественная выдача «аттестатов зрелости»: мнение соучеников и последний повод выказать свою крутизну (силу, гибкость, манкость, остроумие, избранность, инфернальность, пофигизм) гораздо важнее вручения дипломов и родительских эмоций, воспринимаемых скорее помехой остаться в собственном соку людей хоть и случайных, но давным-давно знакомых. Хотя, конечно, поучительно увидеть маму Генки Живтяка и папу Тёмы Смолина, один в один напоминающего сына, родаков Гриши Зайцева. Учителя, подобно любой уходящей натуре, обострённо ощущают изменение своего статуса и истончение, буквально у всех на глазах, былого административного могущества. И это только добавляет перца. Выпускники обходят их, точно заразных, пока особенно не сознавая, что значительная льдина их биографий уже оторвалась от привычного берега и уходит всё дальше в персональную историю. Ну, или же слишком хорошо чувствуют это, вот и перебиваются ритуальными отвлекаловками типа ныканья водки (дамам – полусладкое), хмельных поцелуйчиков и прочих (перед смертью не надышишься) прихватов прощания перед вековечной разлукой.