Вася спрашивает у мамы про фильм «Зеркало», который в Чердачинске показывали лишь в одном кинотеатре «Знамя». Билетов на сеансы в уютный модерновый особнячок на улице Кирова достать было невозможно, тем не менее родители ходили на «Зеркало» несколько раз, «как на работу», уточнила мама. Несколько летних вечеров подряд, вместо прогулки по липовым аллеям родного околотка. Хотели что-то в этом кино понять, точно оно могло рассказать что-то более важное, чем любой другой фильм, пытались разобраться в наплывающих друг на друга фрагментах, но так и не смогли. Мама говорила об этом факте без малейшего сожаления – на свете, мол, есть и такие материи, что неподвластны нашим мудрецам.

Кстати, Вася именно из-за Тарковского подружился со школьной библиотекаршей Надеждой Петровной, дамой жгучего темперамента, собравшей в своём закутке нечто вроде клуба. Ни в «сифу», ни в «летающую аэровафлю» тут никогда не играли, зато обсуждали пластинки «Пинк Флойда» и роман Стивена Кинга из трёх последних номеров «Иностранки», за которыми установилась очередь. Приближённые ласково (причём не только за глаза, но почти официально) и уважительно величают библиотекаря Петровной.

Несколько лет Вася сидел среди подшивок газет и журналов, в стороне, ненавязчиво (то есть «через раз», когда предлагалось) угощался фруктами из старинной вазы, украшавшей полированный стол, пока Петровна, не особенно выделявшая его из общего потока посетителей, дискутировала[37] с тщательно отобранными старшаками. А после, и сам повзрослев, став старшеклассником, вошёл в этот статус, переместившись с периферии в центр дискуссий. Он понимал, что Петровна принимает далеко не всех и его сидение на отшибе молчаливо одобрено, ведь некоторых учеников Надежда Петровна не переносила и создавала такие условия (безжалостно высмеивала), чтобы они исчезали из библиотеки навсегда.

К примеру, именно так она выжила Андрея Козырева – соседа Васи из первой квартиры. Вася жил в первой, а Козыревы, которых никогда и нигде не было видно, соответственно, во второй дверь в дверь, притом что Вася никогда у них не был (их квартира почему-то представлялась бездонной) и даже плохо представлял, как выглядят родители Андрея. Он и его-то почти никогда не встречал, ни в подъезде, ни во дворе, ни даже в школе – сосед ходил в кружки и секции, был загружен до макушки, а вот у Петровны возникал время от времени. С задумчивым видом брал очередной том Большой Советской Энциклопедии, откуда в тетрадку переписывал данные про очередное карликовое государство, типа Гонконга или Западного Берлина, которыми почему-то интересовался.

Видимо, Козырь, как звали его за глаза, был из тех, кто не способен участвовать в чужой жизни: живёт себе наособицу такой парень, от которого всем ни холодно, ни жарко, смотрит всепонимающими глазами и молчит. Мимо прошелестит, если встретишь в подъезде или в коридоре, точно вялый лист осенний, поздоровается неслышным голосом, точно пересохшим от внутренней перекиси. Такие люди в глаза смотрят неохотно, зато от даров не отказываются почти никогда.

В библиотеке всегда угощали фруктами: все знали, что Татьяна, родная сестра библиотекарши, заведует кафе возле татаро-башкирской библиотеки, поэтому отоваривает Петровну дефицитом сполна – абхазскими мандаринами у нее можно было разжиться не только перед новым годом, а ещё родственники из Ташкента регулярно поставляли айву, хурму, не говоря уже о молдавских яблоках и грушах, благоухавших на весь книжный закуток тайным медом. Смешиваясь с книжной пылью, все эти натюрморты давали фантастическую сладость, более не разложимую на оттенки.

Продуктами и «товарами первой необходимости» (и даже «стратегически первой») Чердачинск снабжали не очень – в основном трупами продуктов не слишком разнообразного ассортимента. В овощных пахло обычно сырой землей и соленьями, плесневевшими в эмалированных ваннах детских размеров с крышками из оргстекла, тем удивительнее были натюрморты, каждый раз выкладываемые Петровной (что она, каждый день фрукты в пакете носила?[38]) среди подшивок «Правды», «Красной звезды» и «Известий».

Яблоки, груши и даже апельсины в библиотеке были всегда настоящими, полноценными, восковыми. Нездешними. И хотя этому плодовому изобилию Петровна демонстративно не придавала никакого значения (ну, лежат и лежат, как если так оно и надо – точно здесь в каждом классе по холодильнику, набитому витаминами), выглядело это приглашением подглядеть за чужой жизнью. Словно бы вам на секунду приоткрыли дверь в другое измерение, где не только физики спорят с лириками, но и, причём без намека на ажиотажный вещизм, раз и навсегда решены все «материальные вопросы». Петровна придумала утопию наподобие райского сада с фонтанами доверчивой газировки и фруктовыми клумбами, ожидавшими усталых путников, завернувших сюда с пыльной дороги, дружелюбно предлагая разделить с ней невиданную радость изобилия.

Руфина Дмитриевна кричала с балкона о том, что в кастрюле доходит гречневая каша, и об этом раритете слышал весь двор. Надежда Петровна поступала иначе – она заставала чужое осязание врасплох, сбивала накатанные ориентиры, из-за чего школьнику, забежавшему за учебником или сборником сказок Пушкина, учительнице, зашедшей вытянуть ноги, затёкшие у классной доски, начинало одинаково казаться, что внезапно они оказались внутри оазиса, точнее, его миража, только-только начавшего метаморфозу своего материального осуществления.

Петровна приручала не только людей, но и фрукты, привязывая их к себе непонятными ритуалами бытовой магии – примерно таким же способом, как, с помощью неброских натюрмортов, художник Джорджо Моранди делал предметы, окружавшие его в мастерской, ручными, безопасными, но при этом завораживающими своей повседневной тайной, которую хотелось обязательно раскрыть.