Хотел глаза открыть, но Маруся ему шепчет ласково, погоди, мол, не надо. И дыхание её, переходящее в слегка плавленый запах, рядом: горячее, ровное, равномерно щекой и виском впитываемое; словно всматривается в него, изучает или делает с лицом что-то. Оказалось, спички ему на ресницы складывает. Призналась, что давно хотела. Уж длинные очень. Раз, два, три, четыре, пять… погоди-погоди, не двигайся, не сморгни. Восемь-девять… одиннадцать… ничего ж себе…

Обычно сбор макулатуры объявляли в школе по вторникам. Аттракцион невиданной щедрости, растущий из глубин советской истории, в котором старшеклассники уже не принимали никакого участия. Однако Васю с детства завораживала эта куча газет и журналов, сумок, набитых бумагой, и коробок, превращённых в свои плоские проекции, и связок, перевязанных бечёвками, рваными тряпками, бинтами и даже бантами, вышедшими из употребления. Ничего с этим поделать не мог, тормозил на заднем дворе, у сарая, набитого бумагой.

Во время общедружинного сбора его ворота открывались и пионеры, похожие на муравьёв, одетых в одинаковую школьную форму, тащили отовсюду связки новостей, отработанных и надсадно пожелтелых. Кем-то из руководства назначался «начальник Чукотки», что взвешивал дары и приписывал кг тому или другому классу. Впрочем, победить в этом социалистическом соревновании было невозможно. Все это понимали и использовали сбор макулатуры как карнавал в лавке древностей или же как ещё один способ пополнить стеллажи и низкорослые шкафы румынских гарнитуров ненужными книгами.

Тем более что результаты пионерской активности месяцами не вывозились, слёживались и гнили, превращаясь в бесформенную бумажную массу, внутри которой, тем не менее, всегда отыскивалось что-нибудь привлекательное. Могло отыскаться, тем более что Васе нравились стопки старых газет, внутри которых продолжали жить одичалые новости, совершенно отбившиеся от рук, вытертые из памяти, ставшие складками чужой истории.

Вот и сегодня Вася совершенно прагматически ковырялся в бумажных залежах, отбирая экземпляры старых журналов – «Нового мира», «Октября» или «Юности», для того чтобы после, вместе с отцом, разодрать их для дальнейших переплётных работ, самодостаточных, как и любое домашнее увлечение.

Ему, разумеется, всё время мешали, отгоняли, так как учётчика инструктировали не только принимать вторсырьё и записывать, кто его приволок, но и отгонять от кучи древоточцев, посягающих на это народное достояние. Из-за чего серьезное воспитательное мероприятие превращалось в «Царя горы», игру весёлую, но опасную – так как прилететь могло и граблями по спине, и лопатой. Ваня как-то попытался наняться в учётчики и всячески лоббировал свою кандидатуру в комитете комсомола, но его в средней школе знали фанатом чтения и к вожделенному добру не допустили.

В этот раз, под кучей раскисшего шлака, он нашел вполне сухую коробку с россыпью «Роман-газет», что само по себе радовало не особо, так как всех этих «гертруд»[34], вроде Георгия Маркова или Александра Чаковского (имя им – легион), у них скопилось уже множество. Но зато за всем этим мусором таилась уникальная жемчужина – выпуск солженицынской повести «Один день Ивана Денисовича», по высочайшему недогляду пущенной в народ самым массовым тиражом из всех в СССР возможных. И фотография писателя, которого чуть позже будут не иначе как «литературным власовцем» называть.

И действительно, автор главной оттепельной книги волком смотрит с обложки «Роман-газеты». У советских людей никогда не бывает такого стального, тяжёлого взгляда, прожигающего душу. Даже на агитационных плакатах военных времён нет таких лиц.

Что я хотел отыскать в этой рыхлой куче гуманитарного навоза? Какие тайны открыть? Что за неведомые шедевры хотелось Васе из неё извлечь, затейливым способом трансформируя на заднем дворе школьного комплекса детскую веру в чудеса и в Деда Мороза? Он и сам бы не объяснил, его просто тянуло к прохладному омуту бумаги, в которую, как он понимал, вложено немало невидимых сил. Схватив Солженицына, Вася не стал испытывать судьбу и требовать от нынешнего улова чего-то дополнительного, тут же открыл журнал и начал читать. Тем более что подловатый учётчик (специально, что ли, их выбирают из самых хамоватых?) пытался вырвать из рук драгоценную находку. Пришлось послать на три буквы, глядя прямо в глаза, при этом, подобно раскрытому резиденту, отказавшись от последующих даров макулатурного моря.

Вася нарочно выбирает долгий путь до дома, не глядя по сторонам, идёт и читает об одном обыденном дне Ивана Денисовича Шухова, рядового советского заключённого на восьмом году отсидки с номером Щ-854 на фуфайке. Потом долго сидит у родного, ставшего родным, подъезда[35], словно бы всё глубже и глубже опускаясь под землю. Где холодно и темно. Зябко. Где сыро и страшно. Совсем-совсем неуютно.

Про Солженицына Вася постоянно слышит по вражеским голосам. На «Голосе Америки» без конца читают «Ленина в Цюрихе», очередной том эпопеи «Красное колесо» (автор сам и читает). Вася пытался следить за сюжетом, да не вышло: история, как и война, совсем не его тема, непонятно зачем это нужно – интересоваться, как делалась революция и Ленин бродил по Цюриху, агитируя рабочих за светлое будущее, которому, как все теперь уже знают, не суждено сбыться.

Люди, однажды нарушившие некую, очевидную, точно состоящую из воздуха конвенцию, исчезают без какого бы то ни было следа. Раньше репрессированных комиссаров и генералов вытирали на фотоснимках в учебниках и газетах, а во времена развитого социализма, облив на прощание густыми помоями, таких нарушителей навсегда вытирали из общественной памяти. На Васиной памяти так случилось с фигуристами Белоусовой и Протопоповым, которых «Литературная газета» обвинила в жлобстве[36], так было с Юрием Любимовым и с Андреем Тарковским. В одном из первых номеров «Аргументов и фактов», лежавших на кафедре главной школьной контрпропагандистки Майсковой, он прочитал путаные, полные горечи слова великого актёра Михаила Ульянова, которому почему-то доверили рассказать об очередных отщепенцах, оставшихся на Западе.

Вася не задаёт взрослым лишних вопросов, понимает, что это не принято. У мамы от таких вопросов, содержащих хотя бы толику чужеродного свинца, всегда лицо становится не то скучным, не то скучающим. «Голоса Америки» Васе вполне достаточно. Хотя ему пока ещё не все понятно. Особенно про Тарковского. Про Любимова более понятно – он уехал из-за того, что на Таганке антисоветский Высоцкий играл, а такого шила в мешке точно не утаишь.