распоряжению, Аня не знала. На завод Баилова не попала. Знакомый комендант сказал, что в срочном порядке увольняется, а место свободно. И если она подойдет к директору педучилища, то может занять этот пост.

– Да как же я подойду? Я ж никто. И опыта у меня нет… – растерялась Аня.

– Опыт придет с годами. А по поводу «никто» – зубы мне не заговаривай. Директор тебя уже ждет.

– А завод? Ваш сын обещал устроить меня на «тротил».

– Какой «тротил», милая? Ты беременная. Хочешь урода родить? – крякнул сухонький мужичок.

– Откуда вы знаете? – изумилась Баилова.

– Во дает! Да об этом весь город знает. Беременная, вдова генерала, облысела от горя. Хочет жить вдали от Москвы, забыть о печали. Предоставить работу и жилье. Не обижать.

Аня не стала спорить с «легендой». О том, что ее «генерал» гниет на нарах, никто в Оболтово так и не узнал. Сначала ей дали комнату в том же общежитии, где она сделалась комендантом. Потом, ближе к родам, переселили в однушку панельной двухэтажки на улице Островной.

Край городка, нищие соседи. Но Баилова была счастлива.

Приятельницы из общаги помогли ей поклеить обои – в голубой цветочек, покрасить полы, побелить потолок. На деньги Олега она купила простенькую мебель, а бывший комендант, с семьей которого завязалась дружба, сам смастерил детскую кроватку – с выпиленным ежиком у изголовья. В эту кроватку она и принесла из роддома чудо – смуглого, узкоглазого, завернутого в тугой кулечек, сына. Нравилось имя «Сережа».

Но в первую же ночь приснился супруг. И сказал: «Раф. Ребенка назовешь Рафом».

Потом Икар улыбнулся. Все зубы – белее свадебного платья – были на месте.

В свидетельстве о рождении Аня так и записала: «Раф Икарович Баилов». И весь город сразу облетела новость, что мужа комендантши звали Икаром.

«Что за генерал Икар Баилов? Слышали о таком? – Нет. Поди, разведка. Или КГБ», – шептались в магазинах и на скамейках оболтовцы.

У Ани же настали годы кристаллизованного счастья. Как она любила сына! Персиковые щечки, покрытые легким пушком, темные умные глазки, бровки вразлет. Она целовала и целовала его личико, плечики, коленочки. А он смеялся и обнимал ее в ответ, гладил нежными ладошками по лысой голове, упирался пяточками в подбородок. Однажды вскрикнула, когда он укусил ее грудь, чуть не выронила его, молоко брызнуло струей в смешную мордашку.

– Зубик! – засмеялась потом, проверяя пальцем нижнюю десну. – Зубик!

Зубы у Рафика получились папины. Ярче июльских облаков, лепестков ромашек. Взгляд – Мгелин, мудрый, оценивающий. Волосы густые настолько, что уже в годик пришлось купить щетку – расчесать их после купания обычной гребенкой было невозможно.

Любовь была не просто взаимной, она переливалась через край, струилась по пальцам, стекала с ресниц, наполняла квартирку, убогий дворик, страшный городок. Мальчик обожал мать, не отпускал от себя, обнимал за ногу, когда она мыла посуду или стирала, залезал на кровать с панцирной сеткой и целовал до жаркой истомы. В три года помогал во всем. Натирал пол мокрой тряпкой, точными недетскими движениями резал кухонным ножом овощи для супа – идеально ровными кубиками.

Аня снова смеялась:

– Что за божий дар, Рафик? Как у тебя так получается?

Малыш не боялся острых предметов и поверхностей. В пять лет свободно прикручивал отверткой полку к стене, забивал гвозди в табуретку, в семь – топором рубил сухие сучья для костра в лесу, в десять – свободно вращал вокруг кисти любые ножи – от перочинных до мясных тесаков на рынке.

– Отдайте его в цирк, – говорили продавцы, – будет жонглером!

Но Рафик не хотел в цирк, не хотел играть с друзьями, не хотел ходить в школу. У него было одно желание – оставаться с мамой. Бежать встречать с работы, обнимать за плечи, гладить уже огромными ручищами лысую макушку, сидеть на полу, положив голову на ее колени.

– Мама… – Он всегда произносил это слово с придыханием, как молящий – имя Бога. – Мамочка… Как бы я хотел расчесывать твои волосы. Даже маленькие, вот такусенькие… – и Раф вытягивал вместе большой и указательный пальцы, оставляя между ними промежуток в миллиметр.

– Однажды, – рассказывала Аня сказку, – волосики очень испугались и спрятались обратно под кожу. Но велели передать, чтобы по ним не скучали. Когда они победят страх, то снова вернутся.

Небывалую в этих краях нежность между матерью и сыном замечали все, но смеяться и даже подшучивать над этим не смел никто. Раф зыркал рапирным взглядом и сжимал железные кулаки. Схлопотать по роже можно было молниеносно. Даже когда он развешивал во дворе на веревках мамины юбки и кофточки, мужики за домино уважительно подбадривали:

– Молодец, парень, женщин надо беречь!

Хотя сами эксплуатировали своих жен как могли.

Откуда он знал, что маму надо целовать в любую свободную минуту? Что надо считать ее шаги от подъезда до квартиры, подкладывать мягкие стельки в ее обувь, готовить жаркое к ее приходу, слушать ее сердцебиение, прижав ухо к худенькой грудине? Откуда он знал, что она уйдет так рано???

* * *

Рафу было шестнадцать, когда Ани не стало.

«Умерла от счастья», – говорили люди.

Ничего не случилось, ничем не болела. Просто – не проснулась. Две ночи в середине комнаты стоял гроб. Он подходил к нему оглушенный, с разорванным изнутри сердцем, трогал открытые мамины руки, щеки, лобик. На вторые сутки пальцы нащупали что-то необычное под платком. При жизни абсолютно гладкая поверхность головы вдруг стала шершавой, даже колючей. Сын спустил материю и увидел, как на волю сквозь боль, стыд, рыдания, сквозь тонкую, нежную кожу с редкими веснушками пробились ростки волос.

– Они победили страх, мама, – прошептал Раф.

Детской расческой водил от макушки до шеи и края лба, от уха до уха – вдоль и по кругу, – пока соседские мужики не пришли выносить гроб.

На кладбище собралось все Оболтово. Люди любили Аню, она была другой, инопланетной, и преданный сын ее – тому подтверждение. Кто-то выл, кто-то зачитывал речь.

Когда все ушли на поминки, Рафик лег вниз лицом на свежую землю и начал ее жевать. Зачем? Не знал. Но его не вырвало, не заболел живот, не пробил понос.

И затем, год за годом Раф Икарович Баилов приходил на могилу матери, срывал с нее траву, полевые цветы – и ел их, долго пережевывая, глотая, запивая водой из фляги. Ему казалось, мама проросла в эти зеленые стебли, в эти робкие синие и желтые соцветья, напитала их соком, наполнила светом, раскрасила кобальтом и охрой – и никуда не ушла. Просто вдруг испугалась, спряталась под землей, как под кожей – ее глупые волосики. Но исчезнет страх – и она вернется. Обязательно вернется.

Глава 38

Дуэль

– Мам? Ты?

Раф открыл глаза и попытался проморгаться. Мамино лицо было непривычным, обрамленным густыми черными волнами.

– Я впервые вижу тебя с волосами.