следующем году.

Молчание.

– Мы соберем его и сделаем вино.

Молчание.

– И будем тянуть по бокальчику теплыми вечерами.

Молчание.

– Батутовна, родная… Пелагея Потаповна… ответь…

Глаз тещи заблестел слезой, как под увеличительной линзой.

– Шалава принесет новых котят. У Фарички родятся щенки.

Слеза двинулась в путь по галереям морщин и добралась до подушки.

– Я верну в дом трехлитровые банки. Я не выбросил их на помойку. Просто спрятал за домом.

Левая сморщенная ладошка сделала слабое движение. Анатоль сжал ее в своей лапище. Почувствовал привычное человеческое тепло. Затем положил вторую кисть на ее правую руку – абсолютно неподвижную, ледяную, мертвую.

– Мама, не молчите…

Подушка впитывала новую порцию ее слез.

– Отставить молчание! Отставить тишину! Я не хочу выигрывать этот спор! – вдруг закричал он и уронил лицо на покрытый одеялом мягкий живот Батутовны.

Парализованные женщины на других кроватях-роботах вздрогнули и зашевелились. Прибежавшая медсестра накапала Анатолю корвалола в стакан.

– Да не убивайтесь вы так, – пожалела сестра. – Смиритесь с тем, что она вас не понимает.

– Не смейте говорить о Пелаегее Потаповне в третьем лице! – Генерал выл как волк, задравший морду к луне. – Она мой командир! Она мой генерал! Она мой спаситель! ОНА ВСЕ ПОНИМАЕТ…

Глава 40 и послесловие

На круги своя…

В окошке железной ледяной будки индевело лицо билетерши. Оно было высохшим и прогорклым, как позавчерашний блин, забытый в холодильнике.

Красавцев протянул стольник, получил сдачу монетами и отправился с допотопным билетом на палубу доисторического речного теплоходика.

«Омик» оказался полупустым. В это время редкий человек желал попасть за Волгу. Река – свинцовая, непрозрачная – лизала старое железо без энтузиазма, по привычке. Типовые высотки мегаполиса оставались справа по берегу, лысеющий лес с сиротками-осинами и дубами-приемышами – слева.

Анатоль сел у окошка и прижался лбом к холодному стеклу. Две недели назад в этом же «Омике» он переправлял в город Батутовну. Народу было побольше, местные жители везли на продажу грибы. Пузатые корзины опят, полные ведра вешенок. Сверху урожай был присыпан гроздьями рябин, ягодами черемухи, осенними листьями – все больше бурыми, но местами – вспышками – лимонными и бордово-алыми.

Батутовна лежала на лавке, головой на коленях генерала – носилок на Острове не было. Он держал ее лицо руками, уткнувшись взглядом в единственный кленовый лист поверх коричневых глянцевых шляпок в соседнем ведре. Заснул или забылся – но почему-то увидел этот лист парившим над головой красивой женщины без волос и зэка с выбитыми зубами, жадно ее целующего.

Преддверие новой жизни, прелюдия чистой материнской любви, предтече Рафа – мифического чудовища, который подарил ему, Красавцеву, подлинное счастье – Олеську и Батутовну. За что был ненавистен, гоним, лишен свободы и убит…

Анатоль сморгнул, лавка была пуста, так же, как и ведра редких молчаливых рафаиловцев. Салон «Омика» впитал в себя запах грибницы, древесины и прелой земли. Напротив сидел огромный чау-чау с фиолетовым языком и смотрел на Красавцева с осуждением. Его хозяин – владелец дома с параллельной улицы – дремал, свесив тяжелую голову на грудь. Тишина поглотила мир, сожрала пространство, накинула на генерала беспросветный брезент, и он, как попугай в клетке, задохнулся, съежился, замер на жердочке.

* * *

Две последние недели перевернули всю его жизнь. Привычные команды Батутовны, ее раскатистый смех, драконий храп и лакомое кряхтенье заменил бесконечный, беззвучный плач Олеськи.

Она оказалась маленьким светловолосым героем, принимающим четкие, верные решения. Перевезла мать домой после больничной палаты, научилась делать массаж, мыть, пеленать, менять памперсы, по безмолвным губам расшифровывать желания Пелагеи.

Анатоль смотрел на это растерянно, то и дело спрашивая Олеську, чем помочь. Как будто жена с детства ухаживала за больными, а он только сошел с облака. Олеська огрызалась, бесилась от его беспомощности.

Последним ударом стал звонок Андрюши.

– Пап, я записался контрактником. На дерматит не посмотрели. Сказали, воевать за Родину ни один лишай не помешает. Завтра сборы, три месяца обучения, а потом на передовую [22].

– Ты ни с кем не посоветовался… – Земля медленно уплывала из-под ног Красавцева.

– Посоветовался. С дедом Ваней. Во сне. Он сказал: «Иди, внук. С именем моим в сердце иди. Я тебя прикрою». Помнишь, как в девяностом псалме: «…не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень… Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя, но к тебе не приблизятся…»

– На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею, – тихо продолжил генерал, глотая слезы, – на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона [23]…

– Да, пап. Дед Иван пришлет своих ангелов, и они будут охранять меня. Только, пожалуйста, маме скажи сам. Я не выдержу ее слез. Домой уже не вернусь. Вещи собрал вчера. Бабушку целуй. Она поймет меня.

Как нашкодивший ребенок, Анатоль подошел к Олеське в тот момент, когда она кормила с ложки Батутовну.

Без прелюдий брякнул:

– Андрюша – солдат. Обратной дороги нет.

Жена, осунувшаяся, согбенная, пролила последнюю ложку борща на грудь матери, разбила о стену тарелку и кинулась с кулаками на Красавцева. Она била его в грудь, словно разминалась в тренажерном зале, метала стрелы сухими, воспаленными глазами, хрипела раненым горлом:

– Ты виноват, виноват, виноват!

– Олесюшка, это его путь. Он знал о нем с самого рождения, просто мы были слепы, – утешал муж.

– Это слова, пустые слова, прикрывающие твое бессилье! – сипела Олеська. – Ты благословил его на смерть! Скажи же что-нибудь ему, мама! – дернулась она к Пелагее.

Батутовна, маленькая, скукоженная, сморщенная девочка, беспомощно хлопала глазами. В короткой сорочке, в памперсах, в шерстяных носках она была детенышем, несмышленым зверем. Куда девалась командирша, вырастившая десять братьев и сестер, заставившая ходить строем бурятский интернат, убившая мужа, метнувшая нож во врага семьи? В каком из миров жил и теперь ее разум, ее воля, ее сила?..

– Я это… поеду на Остров. – Анатоль схватил жену за оба запястья, пытаясь остановить бессловесную истерику. – Продам дом, заберу собаку-кошку, Фарьку выпущу в лес. Я не смогу больше там жить.

– Езжай, – сухо ответила Олеська. – Пока я не разорвала тебя на части.

* * *

За окном начался редкий дождь, иглы его наспех сшивали небо с Волгой крупными блестящими стежками. Сквозь эту штопку показалась пристань Острова Рафаила. Унылым серым зданием с синей крышей. Она приближалась неспешно, раскачиваясь в такт волнам.

Генерал зажмурился, представил, как входит в пустой дом, раздутый тишиной, как ОДИН кормит животных, ОДИН садится за стол, ОДИН выпивает стопку…

«Застрелюсь, – принял решение Красавцев, – продам дом и пущу пулю в висок».

– Буф-буф! – разрядом из «макарова» прогремел голос рыжего чау-чау. – Буф-буф-буф! – Пес вскочил, уперся передними лапами в окно, отчаянно завилял пушистым бубликом, закинутым на спину.

Анатоль рукавом зеленой куртки протер глаза. Потряс головой и снова уставился сквозь стекло. На пристани, увеличиваясь секунду за секундой по мере приближения, маячила тощая человеческая фигура. У ноги, признав вожака, как