сулил мне возможности политического действия, которые не давал футбол, — и вообще, сами мои старые социальные идеи касаемо этой игры приводили меня в ужас своей поверхностностью.

В то же время я понимал, что идея безвластия была мне явно на вырост. Леонид Ира оказался не так умён, как ему мнилось.

Впрочем, это были лишь метания, а на самом деле меня определённо захватила идея безвластия. Я размышлял, как применить её к Подкарпатью.

Главный же вопрос, занявший мой разум, звучал так: что надо сделать, чтобы людям перестали быть нужны Бог, господин, царь и министр? Я решил думать об этом и действовать и с той поры диспутировал с Теей не основы анархии, а само приложение идей безвластия к жизни.

9. …c:d4

Асте Вороновой

Рю де ля Монтань, Сент-Женевьев, 20, 75005, Париж, Франция

Вера Ельчанинова

Бекстер-авеню, 18, Нью-Йорк, 11040, США

Наконец мы приблизились к месту назначения. Состав прополз над Дунаем, оказавшимся не таким уж огромным, и остановился в Энгерау. За нами прислали грузовик. Все легли на свои узлы и чемоданы. Трясло так, что лёгонькую Тасю едва не выкинуло из кузова.

К счастью, день был нежаркий. Мы ехали через расчерченные на квадратики поля к далёким зелёным холмам. У подножия одного из них распластались как бы вдавленные в ложбину заводские корпуса с бараками и паслись лошади.

Это были кони Казачьего стана, прибывшего за неделю до нас. Комнаты в бараках оказались переполненными казачьими семьями, и нам пришлось делить двенадцать метров с Черновыми, занавесившись драной простынёй.

Первый месяц это удавалось кое-как пережить, поскольку установилась жара и мы ходили через пылающее разнотравьем поле и лес за шоссе, на Дунай. Точнее, на один из его рукавов. Берега были круты, но мы нашли песчаный косогор, ведущий к укромной заводи. Там можно было осторожно купаться и прятаться в тени ив.

Я ныряла, смотрела сквозь желтовато-болотную взвесь на солнце, потом вниз — на невидимое илистое дно. Звуки исчезали, и в эти секунды я была счастлива.

Затем я выныривала, протирала глаза и вновь слышала плеск волн и крики с берега. Дунай закручивал и распускал кольца водоворотов. Чуть выплыви из заводи — подхватит и унесёт. Иногда я думала: вот бы отправиться в такое холодное путешествие и больше ничего не помнить, не видеть и не знать.

С августа погода испортилась. Начались дожди и разлив грязи, потянулись дни в переполненном бараке. И казаки, и бежавшая с фирмой брестская интеллигенция, выданная за инженеров, ожидали, что для них найдётся работа в Энгерау или что обоз двинется дальше на запад. Чья-то обезумевшая мать ходила по коридорам и разговаривала сама с собой. Я прислушалась однажды к её говору. Она произносила на разные голоса, медленно раздирая старый шарф: «Сирены поють, фьють-фьють, фьють-фьють».

Рост устроился в конторе фирмы переводчиком и заодно помогал складу доставать инструмент и гвозди, которые были в дефиците. Туман, сырость, запах промокшей одежды, гарь от печки. Что ещё? Я пыталась придумать уроки для детей, но они никому не были нужны. Все чего-то ждали и к тому же не слишком мне доверяли.

Однажды за обедом я увидела, как уставший резчик хлеба едва не лишился пальца. Кровь поползла на доску сначала медленно, а потом вдруг потоком, как при наводнении, и мне стало плохо. Низкий потолок и скамьи закрутились каруселью. Я сползла на пол и услышала, как одна из брестских выругалась: «Ну что ж вот так вот! Как не баба!»

Чернова довела меня до комнаты и усадила на нары. «Есть умные люди, а есть тёмные, — сказала она, — и для них ты слишком непонятная». Я лежала, закрыв глаза, и кивнула. Что тут было возразить?

«Ещё ничего, что ты запахи переносишь. У меня знаешь как обострено всё было, когда я Наташку носила? Повесилась бы здесь, а ты держишься». Карусель замедлила движение. «Дальше может быть по-разному…» — продолжала Чернова и ещё долго рассказывала о предлежании и о том, как толковать поведение младенца во чреве.

Дождь всё сыпал и сыпал, и ночи были безлунны. Над полем стоял туман, и где-то за ним шелестел незримый, недостижимый теперь Дунай. Вскоре начали бомбить, и режим устрожили: приравняли насельников лагеря к остарбайтерам и выходить за ворота разрешили лишь в воскресенье или по особому пропуску. Рост попытался выбить нам вечный пропуск, но идея провалилась даже при протекции директора фирмы.

Единственный раз нас выпустили в Вену, чтобы показаться доктору. Тот подтвердил срок и отсутствие осложнений.

Ночами гудели бомбардировщики, и их, разумеется, интересовали Вена и Прессбург, однако по правилам при сигнале сирены надо было отбегать подальше от бараков и падать в мокрую траву. Затем вставать, отряхиваться, искать в складках жуков и в предутренней мгле брести назад к остывшим койкам. Иногда мы расставляли шахматы и играли до восхода солнца, после чего Рост уходил на завод, а я — если не засыпала над доской раньше — валилась на койку.

Бессонница подступала вечером. Становилось ясно, что заснуть не удастся. Ребёнок впервые шевельнулся, и теперь было чуть легче думать о нём как о чём-то наличествующем, а не как о болезни, из-за которой меня осматривают врачи. В придорожных ивах орали серые цапли, будто резали ножом стекло или ссорились, раздирая на куски ещё живую жертву.

Однажды, отчаявшись заснуть, я выбралась, тихо ступая, на крыльцо барака и села, привалившись к перилам. Накануне Рост ездил приобретать еду на старые продовольственные карточки и получать новые и чудовищно замотался. Он заснул не раздеваясь — будить его было бесчеловечно.

Невыносимость лета, цветения, волн ветра и хора цикад схватила меня за горло. Цапли орали в ту ночь особенно яростно. Почему я не кончила всё в Риге? Суеверная? Испугалась? И что ждёт её или его? В какой мир я собралась рожать новое существо?

«Сирены поють, фьють-фьють», — сказали из-за спины. Я оперлась на ступеньки и хотела подняться, но безумица уже схватила меня за плечи. Её лицо было заглаженной ветром скалой, а руки — корнями дерева, вцепившегося в камень у обрыва. Она склонила голову к моему животу, вслушалась и сказала: «Мальчик». Затем провела рукою над теменем и перекрестила меня в обратную сторону с такой любовью, что я прижалась к её пахнущему копотью плечу и выплакала все последние месяцы. Перед Черновой было бы стыдно, а перед ней нет.

Древо дороги нашей разветвилось. Приблизились бомбардировки, всё тревожнее звучали сводки, большевики прорывались через Карпаты на помощь восставшим словакам. Энгерау оказался почти