головой. «Без веры я умру. Она красива даже здесь. Через неё, как через витражи, проливается свет на смысл существования…» Я прервала его, так как силы пропали, будто кто-то щёлкнул выключателем: «Я тоже Вера. Я здесь, вот она. Поиграй со мной. Кажется, мы сегодня так и не поедем».

Отвернувшись к углу, где были свалены вещи, Рост перекопал все узлы. Затем привалился к стене, коснувшись её затылком: шахматы потерялись.

Тут же по дверям вагонов застучали автоматчики. Оказывается, это была не перецепка, а станция назначения.

Всю ночь мы провели в вокзале, лёжа на устланном картоном полу. Постоянно ругался смотритель, дверь каморки которого всё время мешало открывать чьё-нибудь спящее тело. Но в зале было хотя бы тепло.

Утром беженцы побрели вверх по улицам Нидерзахсенверфена. Окрестные горы сияли как новорожденные, но, присмотревшись, мы обнаружили на склонах вышки, заборы и патрули. Что ж, мы влекли чемоданы дальше и задыхались чистым воздухом. Через час мы пришли к недостроенным, с дырявыми крышами баракам.

Когда стемнело, я прижалась к стеклу и увидела, что горы заволакивает туман. Сквозь натянутую вместо потолка парусину просачивалась роса. Проснувшись ночью от кошмара, что земля затянула меня целиком, подобно болоту, я выглянула в окно ещё раз. Самая высокая из вершин светилась, залитая ярчайшим светом. Ещё не зная, что в глубинах её собирают ракеты, я догадалась, что нас привезли сюда строить что-то чудовищное, нечеловеческое.

Из лагеря можно было уходить и в город, и куда угодно, но я ничего не хотела и целыми днями лежала. Фирму обманули: и бараков не хватало, и еды почти что не было. Приходилось спускаться в город и выпрашивать хоть что-то. Все отказывали, и только хозяйка мясной лавки, рассмотрев мой живот, налила колбасной воды — на вкус вроде слабого бульона.

Я попросила Роста вырезать шахматы. Фирма строила для нас новые бараки, несколько дней он помогал строителям и был занят. Поэтому доски с фигурами я так и не дождалась. Сон будто бы продолжался, и земля затянула меня уже по пояс, и, схватившись за живот, я подала голос в последний раз: нужно врача!

Ну, что я думала? Мысли ворочались с трудом, и я скорее знала, а не думала, что мир бесконечно плох и станет ещё хуже — в том числе стараниями нас, работающих на чёрную силу внутри светящейся горы.

Я думала, что история, какой мы учили её в школе, кончилась и дальше последует либо разрушение, мор, огонь — либо чёрный тоннель, по которому несчастные народы побредут к новому несчастью.

Рожать в такой миг казалось безумием, а по дороге к врачу я поняла, что и само моё существование необязательно. Ещё подумала: вот бы не девочка — ввергать в это унижение и бесплодную борьбу и зависимость девочку казалось совершенным безумием.

Земля уже почти накрыла меня. Врач должен был лишь засвидетельствовать невозможность жить — что с ребёнком, что без. Я видела лишь краешек пространства, а голоса доносились, будто я уже лежала под плитой. «На таком сроке никто не возьмётся делать… Если что-то случится, в таких условиях я не смогу спасти даже роженицу…»

Я вернулась, зашла в барак, вдохнула запах отсыревшего белья и направилась обратно к выходу. Всё решила сущая ерунда. Кажется, обещали котёл и тёплую воду, чтобы стирать грязную одежду, а не привезли, не согрели.

День был промозглым, грязь затвердела от первого мороза. Бельё пахло безысходностью. Я опустила обветренные руки в таз, стоявший в сенях, и их мгновенно свело от ледяной воды.

Осознав, что так будет всегда, я кончилась. Стало невыносимо. Жить дальше казалось невозможным.

Змеящаяся Цорге не годилась Дунаю даже в племянницы, но водовороты распускались на ней стремительно и свивались в такие же косы. Я вышла из комнаты.

Кассета 2, сторона B

«8 октября 1941 года, Бытошь. Сижу за школьной скамьёй. Пустой класс, за окном первый снег. Ветер рвёт листву с деревьев, обступающих руины церкви. Около церкви — разрушенные могилы семьи, чьими трудами жила эта деревня. Надгробия сломали в революцию, и за это время никто не удосужился убрать куски плит. Дом хозяев стеклянного завода стал районным комитетом партии. От усадьбы остались печные трубы. Развалины завода, сожжённого партизанами, до сих пор дымят. В сарае, куда складывают дрова, мы обнаружили остатки порубленного иконостаса. Рядом нашлись куски порванных и разрезанных церковных книг с бархатными и кожаными переплётами. Большевизм дочиста разрушил всё, что было прекрасного в этой безобразной стране…»

Прочитать дальше я не успел. Хейнрици закончил диктовать телефонограмму и вернулся.

Генерал мне достался скучный. Поначалу замысловатая военная машина, которой он управлял, производила на меня впечатление, как и на всякого неофита. Хейнрици легко преодолевал все трудности взаимодействий механизированного и в то же время обременённого человеческой тупостью исполина — корпуса из батальонов, дивизий, снабженцев, священников, медиков. Но затем, когда первые восторги прошли и я уяснил, как эта машина устроена, генерал мгновенно стал мне понятнее.

Если внутри химической науки я редко встречал явные противоречия, то в армии иерархии были сконструированы сложнее. Любой командующий каким-либо серьёзным подразделением напоминал верблюда, который лезет в игольное ушко, вертясь и танцуя гавот.

Хейнрици не был исключением. Он был потомком восточнопрусских священников и офицеров, то есть «желательным» лицом среди генштабистов. Как писал Вилли в досье, жена Хейнрици имела по отцовской линии еврейскую кровь, но, поскольку речь шла лишь об одной восьмой, абвер закрывал на это глаза. Хейнрици успел побывать в окопах Великой войны, но недолго. Он карабкался по лестнице званий, вовремя перешёл в генштаб, но в кабинете застревать не стал и вернулся в строевые части. Командовал всё более крупными соединениями и не провалил ни одной операции. (В скобках: потому что переделки, которые ему попадались, кончались довольно быстро.)

Хейнрици был религиозен, и отсюда, по мнению Третьего отдела, проистекали его недостатки. Генерал поддерживал Гитлера в стремлении к величию нации. Происхождение жены он, похоже, вычеркнул из своего сознания, тем более что она воспитывалась в протестантской семье. Но в то же время Хейнрици высказывал мнения, что наци расправляются с врагами слишком жестоко. Генерал честно инспектировал каждый окоп, умел сказать веское и дружеское слово солдатам, однако высшее руководство считал выскочками и недалёкого ума стратегами.

Поэтому Третий отдел следил за моими отчётами довольно-таки пристально, и я рапортовал о настроениях в штабе не реже чем дважды в месяц.

Россия сразила Хейнрици. Наступление катилось быстро, и, в каком бы селении мы ни останавливались, единственным