вы должны понимать, что из сказанного мы с Теей уяснили в лучшем случае половину, поскольку хуторяне говорили на языке ещё более щебечущем и непонятном, чем в русинских городах.

К вечеру, устав и запыхавшись, мы дошли до перевала. У последнего поворота белел домик, и за ним — крошечное поле. Постучались — тишина.

Тогда мы обогнули крыльцо и увидели, что на незаметном с дороги поле стояла она — русая, как Тея, и похожая на неё настолько, что сначала меня затрясло. Впрочем, когда она обернулась, то оказалось, что всё-таки не очень похожа, да и старше.

Хозяйка поклонилась и вместо «здравствуйте» запела чуть хрипло: «Белая суббота, сестра града, расплетай волосы, накрывай поле, наше поле, длинное широкое, длинное широкое, чистое, пречистое».

Она пела минут с десять, а окончив, подобрала подол и топнула босой ногой по комьям сухой земли, и земля рассыпалась.

Заметив наши встревоженные лица, она приблизила палец к губам и позвала жестом в дом. В сенях было темно, и лишь под потолком вспархивали птицы. Кажется, стрижи.

Всё было уже готово. На длинном столе белело блюдо, и на нём лежало зерно. Она зажгла свечу и начала читать другое. Я тоже запомнил: «Два ангела господня со западной стороны из чёрного озера — огонь горячий смолы кипячей снесите им, бросьте — чтоб оне смолу пили, огонь ели, ни отуху им, ни осуху. Как дерево не оживает, не отрастает, так же и вы, все порчи, не обживайте, не отрастайте у злаков моих».

Закончив, она бросила зерно в чашку с водой и, развернувшись к нам, повязала в воздухе у своих губ невидимый бант. Стало ясно, что поговорить не удастся. Можем ли мы переночевать, скрыв досаду, спросила Тея. Хозяйка указала на комнату и достала из печи еле тёплый пирог.

«Мы же на самом деле ничего не знаем, — сказал я, улёгшись и вспомнив всадников, мчавшихся по лесу Пшады. — Мы не имеем права смотреть на неё сверху вниз». Тея приподнялась на локте и прислушалась ко мне.

«Да, я забываюсь, — сказала она, — но просто поймите, невыносимо, когда каждый день мимо тебя идут люди, несут корзины или зонтики и просто болтают или вот заговаривают дождь, а ты смотришь на них и думаешь: вы же каждый, если разговориться, согласитесь со мной, но почему всякое объединение таких вот исконных людей рассыпается так быстро? Должен же быть к этому ключ? Впрочем, о чём я… Я тоже заслушалась, и ангелы эти из озера будто моего лба коснулись…»

Ночью простучал тяжёлый дождь. Во сне Тея выбралась из-под пахнущего сеном одеяла и прижалась ко мне так крепко, что спустя долгие годы отсутствия близости с чьей бы то ни было душой я разрыдался. Она проснулась, вытерла слёзы рукавом и поцеловала меня в висок.

Спать больше не хотелось. Мы встали в темноте, зажгли свечу и съели пирог. Едва небо засветилось, как мы оставили немного денег, натянули подсохшие сапоги и пошли вниз по ущелью. Из низин валил густым костровым дымом туман. Он подбирался так близко, что из виду пропадали затопленные колеи и острова между ними, по которым мы шли как по мостикам.

Впереди серым слоновьим боком проступила скала. Справа дорога обрывалась, и далеко внизу шумел поток. Колея прижималась к гранитному отвесу. Сквозь взвесь мелькнула женская фигура, которая будто бы выглядывала, изогнувшись, из-за поворота. Я немедленно вспрыгнул на валун и присмотрелся: оказалось, это причудливый останец.

Тея испуганно раскинула руки и стала похожа на крылатую египетскую богиню. Я посмотрел за валун — действительно, там начинался обрыв. «Мисс Валентай, вниз полетай», — крикнул я ей и осторожно спустился.

Когда совсем рассвело, мы прошли самые нижние хутора. Ставни были закрыты. Всю оставшуюся дорогу до города мы молчали…

Простите, что? Не допускал ли я, что Тея Ермолина явилась не из Парижа, а откуда-нибудь с востока, например из Советского Союза? Точно вряд ли.

Её черты? Я не знаю, я затрудняюсь. Всё, что я рассказываю о ней, вроде бы должно дать вам некоторый слепок личности, так? Добавить могу разве нечто характерологическое — она не заносчива, но часто производила такое впечатление; она была порывисто добра, и с ней подчас трудно было идти по улице, поскольку она норовила обнять каждого христарадника…

Да, хорошо, я постараюсь не уходить в частности, но я протестую — тянуть время мне незачем. Уверяю, описываемые мной события повлияли на дальнейшее.

Хотя вы правы в том, что и без нашего похода на склоны гор можно было догадаться, что едва чехословацкое государство проявило чуть больше справедливости и попечения, стало сквозь пальцы смотреть на сбор налогов и перестало душить бедноту, как хуторяне, рабочие и мелкие ремесленники с торговцами постепенно начали заделывать дыры в своих крышах, приобретать новые телеги.

Успокоение происходило медленно, но неуклонно. Сначала фермеры — что русины, что евреи — стояли за самоуправление, кооперацию, которые им обещали Подкарпатский аграрный союз, Русская национальная партия, да все подряд. Президент Масарик начал строить в русинской автономии шоссе и железные дороги, электростанции. Таким образом, в головах подкарпатцев укоренилась элементарная мысль: зачем что-то менять, если жизнь стала получше, чем в последние десятилетия, а их кошельки потолще?

Поскольку раздача дворянских титулов и привилегий давно кончилась, то неграмотные хуторяне и торговцы устремились туда, где были возможности. Расталкивая друг друга локтями, они за взятки устраивали своих детей в гимназии и институты. Дети, не раздумывая, включались в состязание за костюм дорогого покроя, роскошь, автомобиль и прочие блага. Царствовали деньги и связи.

У евреев стремление к равенству было развито сильнее, но, как мне показалось, портилось религиозной иерархией. Впрочем, их община была столь непроницаема для чужаков, что утверждать не возьмусь.

Я же решал, кто я сам таков. Да, связь с Теей, разумеется, подталкивала меня к тому.

С одной стороны, я был всем чужой. У меня был нансеновский паспорт, и он отделял меня от граждан. Надо мной не висело государство: не тащило воевать, не принуждало выбирать одну из партий, когда меня тошнило от всех имеющихся. Паспорт подталкивал меня к независимости в её истинном, первоначальном значении: воля жить, ни к чему не прилепляясь и равняясь на свободу самостояния.

Но, с другой стороны, эта неприкаянность тяготила. Среди сокольских учителей и футбольных игроков я теперь чувствовал себя чужим, хотя и поддерживал разговоры и приятельствовал с младшими коллегами Вальницкого, встречаясь каждый день в конторе. Анархическая идея блистала, как холодное лезвие, разрезающее карпатскую реальность подобно холсту на заднике оперетты. Этот способ мышления