Я воспринял это, но не мог удержаться:

– Он имеет в виду гамбургеры.

– Нет, он пишет: для любого мяса.

– Будут сырые.

Чарити подняла голову и посмотрела на меня. Утро по-прежнему было с нами. Она – против всех; по крайней мере против меня, ибо я мужчина и, так сказать, заместитель Сида. Ходьба по компасу ничему ее не научила.

– Вы жарьте свои куски сколько вам угодно. А я буду есть трехминутные.

Она произнесла это с улыбкой.

То, что Сид чуть позже разложил по тарелкам, готовилось ровно шесть минут по часам. Половинки кур были едва обжарены, еще кровоточили внутри, и жесткость их наводила на мысль о тяготах жизни в вермонтском курятнике.

Я старался, хоть я и терпеть не могу сырое мясо: западный человек, прожаренный-пропеченный. Другие, судя по всему, тоже старались. Мы сидели кто на камне, кто на бревне в негреющих лучах позднего солнца, ощущая лицами жар костра, а спинами нарастающий холодок, и трудились изо всех сил. Столовый нож эту курицу не брал, и я достал свой складной. Резал он хорошо, но как разжевать отрезанное? Кое-как справившись с двумя кусками, я перешел на кукурузу, которая была великолепна.

Обгрызая второй початок, я услышал стук на другом конце бревна. Чарити с силой поставила свою тарелку.

– Ф-фуу, – промолвила она. – Они и правда сырые. Ты был прав, какие там три минуты. Но почему человек, который пишет руководства для походников, допускает такие ошибки?

– Никогда не доверяй авторам книг, – сказал я. – Мы врем, как дышим.

– Так или иначе, прошу прощения, – сказала она. – Мы могли славно поужинать, а я все испортила. Дайте мне ваши порции, и я их дожарю.

Сид, не говоря ни слова, встал и начал сгребать угли, но она его отогнала.

– Нет, я это буду делать. Я заслужила наказание за свое упрямство, за то, что не хотела слушать Ларри.

Слушать Ларри. Неплохо, но я подумал, что сейчас уместно было бы продемонстрировать ту вторую пачку чая, чтобы и Сид получил свою долю удовлетворения. Его как минимум так же стоило слушать, как Ларри. И, раз уж речь зашла, мы могли бы поговорить об опасностях, заложенных в применении к своей жизни правил, произвольно взятых из какой-то книжки, о том, что стоит, может быть, обращать больше внимания на свидетельства и опыт окружающих людей.

Знаете, кого она мне напоминала? Броненосного героя по кличке Ахилл из черепашьего племени, который у нас когда-то жил, гофера, найденного отцом в пустыне Мохаве. В двадцатые на них была прямо-таки мода. Им красили панцири в синий, красный, золотой цвет, им даже красили ноготки. Их стали называть голливудскими клопами. Этот мой дружок Ахилл был милый парнишка, всю зиму спал в стенном шкафу среди обуви и никому не докучал. Но когда весной выходил, на уме у него было одно, и он за этим отправлялся. Еда. Он любил салат-латук, волокнистую фасоль, брокколи, капусту. Он тихо сходил с ума по землянике. Мы дразнили его: клали что-то, что он любил, и смотрели, как он движется к этому по прямой через лужайку. Он застревал в кустах и цветочных клумбах, порой на десять минут, а то и на пятнадцать, но в конце концов пробивался и продолжал свой медленный тяжеловесный бросок к столу. Положишь у него на пути книгу – он не обойдет. Перелезет. Положишь две книги – все равно перелезет. Положишь три – столкнет их с намеченного маршрута. Положишь что-нибудь несдвигаемое, скажем, автомобильную шину, и он упрется в нее, будет безуспешно толкать, толкать, толкать, буксуя. Придешь через час – а он все еще трудится, уже врылся в землю наполовину.

Но теперь стало ясно, что Чарити не настолько ахиллоподобна, как я думал. Она могла, столкнувшись с очевидным, изменить свое суждение. Могла попросить извинения за свое упрямство.

После ее обращения все вздохнули с облегчением. Мы дали ей наши сырые порции, она обжарила их как следует, по пятнадцати минут с каждой стороны, и приветливо подала. Мы доели кукурузу, взяли на десерт по апельсину и по шоколадке. Я вырыл яму и закопал мусор, Сид вымыл посуду, женщины вытерли ее и убрали. Солнце над озером было красное, вода была красная, островок – черный. Нас обступал чернеющий лес. На краю поляны позвякивал кольцами сбруи и щипал траву Чародей. Стук его копыт, когда он переступал, был скорее вибрацией земли, чем звуком. Стук наделял его тяжестью, плотностью, хотя для глаз он с убыванием света становился тенью.

Усталость сделала нас неразговорчивыми. Особенно молчаливой и какой-то сникшей была Чарити. Она сидела на земле, прислонясь спиной к согнутым ногам Сида, а он играл ее распущенными волосами, сушил их, держа на весу. Ее голова лежала у него на коленях, в глазах вспыхивали отблески костра. Я увидел, как он поцеловал ее в макушку. Салли и я сидели напротив, обхватив руками колени и впитывая тепло.

Я встал подбросить дров в огонь, и совсем близко по воде шлепнул бобровый хвост – звук в тишине показался громким как выстрел. Мы рассмеялись: “Оказывается, мы тут не одни!” Потом затихли и прислушались. Безмолвие, плеск волны, позвякивание сбруи. Песчинки звезд в кронах деревьев.

– Кто-нибудь хочет к нему присоединиться? – спросил Сид. – Как насчет окунуться перед сном?

Ни у кого из нас не было на это сил. Еще немного посидели, просто получая удовольствие от костра, от окружающей темноты и от ощущения, что деревья к нам прислушиваются. Потом все разом, точно по команде, встали, убедились, что не оставили ничего съестного белкам и енотам, переместили колышек Чародея, чтобы он мог ночью щипать хорошую траву, совершили необходимое путешествие с фонариками – девочки налево, мальчики направо, – пожелали друг другу доброй ночи, признались, что устали, что ноги едва идут, согласились, что красный закат сулит хорошую погоду на завтра и разошлись по своим палаткам, разбитым на противоположных краях поляны. Разделись снаружи, едва видимые друг другу при свете звезд и догорающего костра. Силуэты Лангов скрылись в палатке; мы с женой залезли ногами вперед в спальные мешки в узком, как сосиска, пространстве.

– Как чувствуешь себя? – спросил я.

– Хорошо. Устала.

– Слишком устала?

– Тс-с. Услышат.

– А их ты слышишь?

Мы прислушались. Полная тишина; даже медлительные копыта Чародея не посылали через почву никаких сигналов.

– Ну так как? Слишком устала?

– Конечно, еще бы, – ответила она. – И ты устал. Мы оба завтра будем деревянные. Тьфу!

– Что такое?

– Камень. Я подумала, я… Ох. Ох. Ладно. Спокойной ночи. Я еле жива.

Ее лицо высунулось из спального мешка, вытянутые губы нашли мои. Она была теплая, от нее пахло кольдкремом, древесным дымом и зубной пастой.

– Спокойной ночи, – повторила она. – Фу, я что-то не уверена, что смогу на этом уснуть. Вот если бы тут росла тсуга, мы бы сделали из лап себе перины, какие сулит Причард. Жаль, что нельзя было нагрузить на Чародея надувные матрасы.