– Почему бы нам не идти так неделю за неделей?

– Ха, я бы не прочь!

– У меня в кармане сорок долларов. Жратвы с собой много. Когда кончится, можно съесть Чародея. Ты можешь читать стихи по деревням, я – писать путевые заметки для журналов. Будем как те бродячие художники в колониальные времена, что писали детские портреты за ночлег и кормежку. А у Чарити есть с собой Причард, чтобы мы учились выживать в диких местах.

Ошибка. Он делает кислую мину. Бродяжья воля сменилась старой неволей.

Отходим к обочине пропустить приближающийся пикап. Над открытой кабиной вырастает пара детских голов – ребятишки встают поглядеть, и неудивительно: что там за два странных дяденьки с палками и лошадью, высокой и горбатой, как верблюд? Мы кажемся им, должно быть, участниками исхода из Египта.

Они проезжают мимо, тарахтя и обдавая нас клубами пыли. Мальчики, повернув головы и держась за верх кабины, продолжают глазеть. Их зубы блестят, они кривляются и делают глумливые жесты. Я им машу, но Сид останавливается, держа трость так, будто это обслюнявленное лошадиное угощение, которое кто-то ему подал. Он односложно, лающе смеется.

– Как мы выглядим со стороны – боже ты мой! Парочка треклятых джентльменов британских. Только гетр не хватает. – Он поднимает свою трость. – Говнюк этот Причард со своей поганой книжонкой. – Он забрасывает трость в золотарник шагов за пятьдесят.

Изумленный, я держу язык за зубами. И трость свою держу. Честно говоря, мне скорее приятно ощущать ее в руке. Но ведь идти с ней никто меня не заставляет.

Сидим на каменном заборчике, Чародей щиплет придорожную травку, в ноздрях у нас насыщенный травянисто-земляной запах с терпкой осенней примесью увядания. Сонно гудят шмели и мухи. У ног скачут и ползают коричневые сверчки. Налево, ответвляясь от дороги, в лес вдается то ли просека, то ли длинная прогалина, которая шагов через тридцать кончается. Каменный заборчик, идя вдоль нее, исчезает в зарослях виргинской черемухи, тополя, рябины. Сквозь его развалины проросли деревья толщиной с мое бедро. В конце тенистой прогалины, где она упирается в лес, – солнечный участок, там колышется что-то светлое, может быть, блуждающий огонек, но, скорее всего, просто облачко мошек.

Сид рассказывает мне, что во время Революции войска генералов Бэйли и Хейзена проложили дорогу через эту глушь от Ньюбери на реке Коннектикут до горы Джей-Пик на канадской границе. Планировали вторжение в Канаду, но оно не состоялось. В результате появилась дорога, ставшая после Революции, подобно дороге в Кентукки через Камберлендский проход, путем, по которому продвигались поселенцы.

Некоторые части старого тракта Бэйли-Хейзена были стерты при прокладке современных шоссе, другие не одному поколению служили проселками, третьи затерялись в лесу. Сид думает, что эта прогалина, вдоль которой в XIX веке фермеры возвели заборы для ограждения полей, теперь давно уже опять заросших деревьями, – один из затерянных участков.

Он показывает мне по карте, как проходила эта дорога через Пичем, Дэнвилл, Уолден и Хардвик; дальше огибала Баттел-Понд, поднималась на холм в направлении Крафтсбери; затем пересекала долину реки Блэк-ривер, шла через горы Лоуэлл и углублялась в главную горную цепь сквозь Проход Хейзена.

Ни о чем из этого я раньше не знал. По моему опыту, пути поселенцев всегда пролегали с востока на запад, и мой личный интерес к таким дорогам никогда не заводил меня восточнее старого форта Бента в штате Колорадо. Но для Сида эта история и романтическое возвращение здешних мест в дикое состояние – неотразимо манящая песня. Он, кажется, не испытывал бы большего энтузиазма, если бы в окрестных лесах таился исток Нила.

Говоря, он поглядывает на дорогу, по которой постепенно приближаются Чарити и Салли. Как обычно, они то и дело останавливаются рассмотреть какое-нибудь растение, насекомое, ягоды или папоротник.

– Идите же, идите наконец! – произносит он каким-то каркающим голосом, а затем, остро взглянув на меня и неуклюже, неискренне засмеявшись, добавляет: – Она на могиле собственной матери будет гербарии собирать.

Он все еще уязвлен тем, что произошло при погрузке, ему до сих пор больно. Но смотрите: когда им остается до нас несколько сотен шагов, он встает и идет вдоль стены, собирая позднюю малину и спелую черемуху, и когда они, раскрасневшись и преувеличенно пыхтя, оказываются совсем близко, он подходит к ним, первой к Чарити, и протягивает горсть ягод словно в искупление чего-то.

– Надо же, спасибо! – говорит она, подчеркнуто довольная. – Ох, какой вкус, сама естественность. Немножко вяжут, как я это люблю!

Через несколько минут отправляемся дальше, теперь впереди идут Чарити с Сидом, а мы с Салли чуть позади ведем Чародея. Но, едва мы начинаем двигаться, Чарити замечает, что кое-чего не хватает.

– А где твоя палка? Что? Где-то забыл? Уже? Сид, ну как же так!

Салли и я идем следом по тропе, которую они прокладывают в мокрой траве. Мы сталкиваемся бедрами. Я обнимаю ее одной рукой на ходу.

– Готова углубиться в лесное бездорожье?

– Еще как! Ну разве это не здорово?

– Теперь – да. Когда мы уверены, что у нас есть чай.

Ее глаза вспыхивают, рот слегка кривится.

– Она вела себя очень глупо! Но она и сама это понимает. Ей совестно.

– И не без причины.

Салли останавливается, и Чародей, который идет чуть ли не во сне, едва не наталкивается на нас мордой.

– Ларри, давай не позволим этому испортить поход. Это пройдет. Уже прошло.

– Она ведет себя как его мать, а не как жена. Если бы она обращалась с ним так же, как обращается, к примеру, с тобой или мной, все было бы в лучшем виде.

– Друзья на первом месте, семья на последнем. Она обращается с ним так же, как обращалась бы с собой.

– Нет-нет-нет-нет-нет.

– Она самый щедрый человек из всех, кого я знаю!

– Я не об этом. Я о том, что она никогда не стала бы обращаться ни с собой, ни с кем-либо еще так, как иногда обращается с ним. Ей непременно надо быть главной, иначе никак. Не исключаю, что она указывает ему, когда мыть руки и когда чистить зубы. Вряд ли она тут властна над собой, но ведет она себя топорно.

Снова зашагав, она обдумывает мои слова.

– Мне тоже кажется, что тут она над собой не властна. Она выросла в семье, где ее мать была главной, у нее и гены, и пример перед глазами с раннего детства. Она мне призналась: единственное, что услышала от отца насчет своего брака, – это совет в него не вступать. “Он недостаточно сильный для тебя” – так он ей сказал. Бедняга, он знал, похоже, о чем говорил.

– “Отправляйся-ка в свою хижину-кабинет, – говорю я. – Прочь из моей гостиной!”

Смеемся, пиная мокрую траву. Салли спрашивает:

– Он тебе говорил про свои стихи, как они из-за них вчера поругались?