– Нет. Что за стихи?

– Несколько стихотворений, так я поняла. Ну, ты знаешь, как она на него давит, чтобы он окончил статьи о Браунинге. А он вместо этого стихи писал. Послал кое-что в один маленький журнальчик, и они парочку взяли. Он так обрадовался, что все разболтал ей, и она взорвалась. Он, значит, тебе не говорил?

– Ни слова.

– Она мне только что сказала, когда мы шли. Догадываюсь, ей стало стыдно из-за утреннего, и она захотела объяснить. Говорит, она точно знает, что в Висконсинском его на основании стихов не повысят, и он непременно должен написать что-то научное. Говорит, на кафедре ценят только то, что могут делать сами. А он, тем не менее, увиливает и тратит лето зря, так она считает. В общем, она разъярилась, у них, видимо, была серьезная перепалка, и к утру она еще не остыла. Вот почему ей надо было дать ему щелчок из-за этого чая.

Я останавливаюсь, обнимаю Салли и от души ее чмокаю. Она смеется:

– Это ты за что?

– За то, что ты умная. За то, что тебя не бесит, когда у меня что-то берут в журнале. За то, что ценишь то, чем я занимаюсь. Боже мой, ну что плохого, если он время от времени тратит час-другой на самое любимое свое занятие? Можно подумать, она застала его в чулане со служанкой.

– Она говорит: вот получит постоянную должность, и тогда может делать что хочет.

– Тогда пусть пишет за него статьи о Браунинге.

– Почему? Ты их видел? Он что-нибудь дописал уже?

– Он дописал две, и одну ему уже вернули. Она об этом не упоминала? Вероятно, он не посмел ей сказать. Очень быстро вернули, недолго думали.

– Ох, – говорит Салли, – плохо-то как! Что, неважные статьи?

– Так себе. Эрудиция чувствуется. Но вяло, бескрыло. Студенческие курсовые на твердое “хорошо”.

– Значит, он давал тебе их читать… И что ты ему сказал?

– Ну что я мог ему сказать?

Разговор рождает во мне злость на себя: ведь у меня не хватило духу сказать ему, что я думаю. Зря он не сообщил мне про стихи. Я бы постарался внушить ему довольство собой вместо чувства вины.

– Что все-таки в них не так?

– Ничего по отдельности. Все в совокупности. Он не вкладывает туда душу. Только она вкладывает.

– И что с ним будет?

– Что будет, что будет… – говорю я. – Не знаю. Я думаю, его либо повысят, потому что он так хорош со студентами и вообще хороший парень, либо турнут за недостатком публикаций. Или повысят, но только до младшего доцента, и уволят, когда придет время решать, давать или нет пожизненную должность. И это худший вариант. В любом случае его судьба не у него в руках. И не у Чарити. Его судьбу будут решать кафедральная политика и кафедральный бюджет. Предполагаю, они будут мучиться и тянуть время. Им нелегко будет от него отказаться, потому что он богат и популярен, потому что Руссело хорошо к нему относится, потому что Чарити такая сила в Мадисоне. Но могут.

Выпятив на ходу нижнюю губу, Салли поднимает глаза и смотрит вперед, туда, где Сид орудует мачете, прорубаясь через кусты, которыми заросла наша глухая дорога. Чарити чуть позади, вне досягаемости его клинка.

– Она просто умрет, – говорит Салли. – Не может быть так, что ты ошибаешься насчет его статей? Ведь ты вообще не очень благосклонен к гуманитарным исследованиям. Может быть, кафедре они больше понравятся, чем тебе.

– Надеюсь, что так. Но Журналу ассоциации современных языков они не понравились. Черт, откуда я знаю? Я только год у них проработал, и меня выгнали. Но смотри, как он пишет. Браунинг и музыка. Что Браунинг взял у Вазари. Это не то, чего хочет научный журнал. Это то, что отвечает понятиям Чарити о научной статье. Может быть, она писала на эти темы курсовые в колледже Смит. Но, как бы то ни было, – почему она так страстно желает, чтобы его повысили, дали постоянную должность? Сиду, может быть, намного лучше будет в каком-нибудь маленьком колледже, где не важны публикации, а важно преподавание, в таком месте он может стать мистером Чипсом[63]. Кстати говоря, если они хотят остаться в Мадисоне, они вполне могут остаться, повысят его в университете или нет.

– Ей будет стыдно.

– Ей — да. Ему – сомневаюсь, разве только она его так настроит. Мне кажется, ему больше всего хотелось бы жить здесь круглый год, сочинять стихи, копаться в местной истории и фольклоре, записывать в дневнике, когда расцвела аризема трехлистная, когда – орхидея калипсо и как переживают зиму вороны.

– Его новоанглийская совесть будет его мучить, если он потерпит неудачу.

– Его совесть или ее гордость?

Мы идем, с шуршанием рассекая длинную мокрую траву. Салли говорит:

– Если бы за повышение боролась сама Чарити, ей бы удалось.

– Еще бы. Но она не в своем уме, если думает, что может заставить его сделать это против воли. Если взять пирог с кремом, приколотить к стене и он начинает разваливаться, бесполезно вбивать новые гвозди.

Мои слова сердят ее.

– Ну как ты можешь! Разве он разваливающийся пирог?

– Он им сделается, если она не перестанет на него давить.

Когда Салли раздражена, она редко вспыхивает – она тлеет. Что ж, пусть тлеет. Я не сказал ничего, кроме правды, и буду так же рад, как она, если что-то изменится к лучшему. Мы идем молча. Впереди Сид опять прорубает дорогу в зарослях. Чарити идет следом, как покорная жена, знающая свое место. Искупает грех?

Я помахиваю тростью. Салли, глядя на меня искоса, замечает:

– Тебе, похоже, нравится эта палка.

– Классная вещь.

– Выходит, Чарити иногда права.

– Чарити всегда права.

Полуобернувшись ко мне на ходу, она изучает мое лицо. Наконец говорит:

– От недостатка самоуверенности вы не умрете – ни ты, ни она.

Я удивлен. Я-то тут при чем? Ведь говорили о Лангах.

– Тебе невыносимо видеть в другом человеке такую же грандиозную веру в себя, – продолжает Салли. – Я думаю, она-то и делает вас обоих теми, кто вы есть. Но она не должна делать вас высокомерными по отношению к тем, кто ее лишен. У бедного Сида веры в себя вовсе нет, хотя она ему очень пригодилась бы. Может быть, все дело в его отце, в банкире-пресвитерианине тех еще времен. Может быть, в женитьбе на такой волевой женщине. Как бы то ни было, постарайся понять, до чего ему все это тяжело: знать, что она будет убита, если он не добьется, чего она хочет.

– Мне казалось, я говорил именно это.

– Нет, ты говорил заносчивым тоном, с презрением к ним обоим. А тут печалиться надо. Она хочет им гордиться, как она отцом гордится или дядей Ричардом – не без пренебрежения. Но ей мало-помалу становится страшно, и чем ей страшнее, тем больше она старается вложить в него свою волю.