Этот необычный монолог мы встречаем общим молчанием. Оно длится, Сид смотрит на нее. В конце концов говорит:

– Мы что, плывем на лодке по канадским рекам? Мы что, отбываем на месяцы? Как чай уменьшит наш груз, если кофе мы все равно берем? И, так или иначе, чай там лежит, я точно знаю.

– Тогда почему я его не отметила?

Ответ на этот вопрос дать невозможно. У меня, стоящего чуть в стороне, создается впечатление, что кто-нибудь должен засмеяться. Я? Нет. Чарити, вероятно, понимает, как глупо она себя ведет, но, сказав то, что сказала, заняв позицию, которую заняла, она не уступит, не даст слабину. Пойти на уступку может кто-то другой, и если это будет Сид, нам предстоит еще раз распаковать и уложить эти корзины.

Положение спасает Салли. Она тихо говорит: “Я схожу принесу” и идет к Большому дому. Мы стоим и ждем в сером утреннем свете, делая вид, что ничего не случилось, всего лишь пустяковая задержка.

Очень скоро Салли возвращается с коробкой чайных пакетиков. Я запихиваю ее в свою корзину, и мы снова прицепляем корзины к седлу. Затем палатки, спальные мешки, подстилки, овес, топор, ведро. Покрываем все брезентом. Сид с непроницаемым видом стягивает груз ромбовидной обвязкой. Он практиковался в этом у себя в кабинете, когда Чарити думала, что он сидит над статьей.

– Мы готовы наконец? – спрашивает он. – Если да, то, бога ради, пошли.

– Вы идите, – говорит Чарити, – а мы вас догоним. Нам надо так обнять маленьких, чтобы хватило на неделю.

– А нельзя было это сделать, пока мы перепаковывались?

Она предпочитает не реагировать на его ворчание. Выиграв то, что считала нужным выиграть, она прощает ему недовольство, которое, вероятно, считает детским, и отправляет его в путь, легонько, деловито похлопав по плечу.

– Подождите нас у дороги Хейзена, – говорит она и тут замечает трости, висящие на ветке клена. Сид и я повесили их здесь час назад, надеясь благополучно о них забыть. Но Чарити, улыбаясь самой ослепительной из своих улыбок, снимает их и дает мне.

– Не уходите без средств безопасности.

На изогнутых рукоятках ивовых тростей с острыми наконечниками вырезано: Lauterbrunnen[61]. Чарити, похоже, хорошо ими запаслась во время свадебной поездки: в чулане их дома в Мадисоне этих тростей стоит с полдюжины, и здесь в каждом строении их имеется несколько. Было решено, что в этом походе они обязательны. Причард, чью книгу о путешествиях под открытым небом Чарити, готовясь к походу, читала, предлагает запастись палками, терновыми тростями, альпенштоками или чем-то подобным для ходьбы по неровной земле и для защиты от злых собак.

В числе других рекомендаций Причарда – советы о том, как сделать из раздвоенной ветки деревянную ногу, если ты в лесу растянул себе связки или получил перелом, и о том, как вправить, если нужно, кость, прежде чем ковылять на раздвоенной палке. Надо найти дерево с развилиной в нескольких футах от земли, втиснуть в эту развилину пятку поврежденной ноги и резко откинуться назад. Похоже на старинный способ удаления зуба: привязывали один конец крепкой нити к зубу, другой к дверной ручке и захлопывали дверь. Сид и я, укладывая вечером вещи, хорошенько позубоскалили над Причардом. Но вот мы идем с тростями в руках.

Шагов двести-триста проходим молча. Наконец я говорю:

– Извиняюсь за чай. Должно быть, я забыл его положить. Помню, что вчера он у нас лежал.

– Он и сегодня у нас лежит. Но Чарити руководствуется книгой. И какой книгой!

Уроженец Запада, ковбойская душа, я разделяю его презрение к тем, кто идет в поход по книжке, полагаясь на авторитет какого-то задрипанного скаутовода, чей опыт жизни под открытым небом, скорее всего, исчерпывается парой двухдневных прогулок и уикендом в горах Катскилл. Но у нас только что случилась эта стычка. Та, кто идет в поход по книжке Причарда, – жена Сида, и я остерегаюсь. Это путешествие не я организовал. Я тут в гостях.

И все-таки не могу не сказать:

– Должен признаться, я надеялся, что она окажется не права.

Он странно смотрит на меня мимо оленьей шеи и качающейся головы Чародея.

– Она всегда права, – говорит он.

От перекрестка идем по пыльной захолустной дороге. Пыль выбелила папоротники вдоль обочины, в кустах виргинской черемухи вытканы палатки непарного шелкопряда, на обширной поляне с левой стороны желтеет золотарник, цветут льдисто-голубые астры, свечками торчит коровяк, топорщатся молодые елочки. На всем, что возвышается над травой, – белый пух ваточника. По другую сторону – плоский луг, зеленый после второго покоса. За ним сплошной стеной высится лес. В саду заброшенной фермы пробуем яблоки с горбатого дерева. Все до одного червивые – но Чародею они нравятся, между зубов у него теперь, когда он идет, пузырится сидр.

Поднимаемся на длинный пологий холм; солнце как раз выходит из облаков и освещает зеленую китовую спину горного кряжа впереди. За ним более дальние горы, а еще дальше – главная цепь, подернутая фиолетово-серой дымкой. Сид, словно убеждаясь, что свободен от надзора, бросает быстрый взгляд на дорогу, по которой мы шли. Я тоже оглядываюсь. Чарити и Салли только-только показались у перекрестка – крохотные фигурки в конце белой дороги.

Снова смотрим на панораму, открывшуюся впереди.

– Жаль, что мы не могли подождать с этим походом до октября, – говорит Сид. – В каком-нибудь году обязательно задержимся и посмотрим на все осенние краски, пусть даже мне придется ради этого уволиться из Висконсинского. В октябре эти холмы наверняка что-то особенное.

Слегка сутулясь в своем выцветшем хаки, с провизией для ланча в рюкзачке на спине, с мачете на поясе, одной рукой держа повод Чародея, другой втыкая в гравий наконечник трости, он декламирует в пространство:

– Как там дальше?.. Знаешь эти стихи?

– Это Блисс Кармен, “Песня бродяги”, очень милое стихотворение. Как раз подходит к местности и к случаю.

Он скашивает глаза, припоминая продолжение.

Если я мечтаю о тюрьме, то он – о бродяжничестве и безответственности, хотя они, скорее всего, свели бы его с ума так же быстро, как меня тюремное заключение. Но нынешнее утро располагает к фантазированию, и я говорю: