феминных, более медленных, гордых своей перверсивностью, — просто не хватает ресурсов и пространства, чтобы расцвести, потому что всё место занято понятием о сексе как об ещё одной форме труда. Капитализму не нужны крепкие отношения, ему нужно, чтобы поддерживался цикл «возбуждение — фрустрация». Энтони Гидденс вводит понятие plastic sexuality («пластичная сексуальность»), указывая на гибкость современных форматов интимных отношений, но эту фразу можно прочитать ещё и буквально: мы свидетели пластиковой сексуальности, когда унифицированные образы и паттерны эротики производятся и потребляются массово, как пластиковый стафф, производимый на китайских фабриках запутавшимися людьми, работающими за копейки, чтобы реализовать китайскую мечту, завезённую из США, что наглядно показано в довольно жуткой документалке Джессики Кингдон Ascension.

Петтман пишет, что либидо имманентно экологично, поскольку рождается из симбиотических отношений и ищет их, и что в прошлом, пока не произошёл явный разрыв между человеком модерна и природой, у людей было понятие о либидинальной экологии, незамутненной экономикой; теперь оно колонизировано денежными отношениями. Можно понимать либидинальную экологию сегодня в буквальном смысле — как заниматься экологичным сексом: не практиковать секс-туризм, выбирать перерабатываемые игрушки, стряпать домашний лубрикант из кукурузной муки и воды, не юзать латексные презики, не заводить детей, потому что быть чайлдфри-персоной значит за год произвести на 58.6 тонн углерода меньше[144] (для сравнения, отсутствие машины за год экономит 2.4 тонны). А можно принять либидинальную экологию как радикальный проект ближайшего будущего и ответ на климатическую катастрофу и шестое массовое вымирание видов, происходящее прямо сейчас. В тексте Three Ecologies[145] 1989 года Феликс Гваттари пишет, что «настоящий ответ на экологический кризис в глобальном масштабе возможен при условии, что он вызовет подлинную политическую, социальную и культурную революцию, изменив цели производства как материальных, так и нематериальных благ», — имея в виду, что нужно сосредоточиться не только на внешне видимых отношениях власти в большом масштабе, но и на молекулярном уровне чувствительности, ума и желания. Петтман говорит о том же, в качестве новой либидинальной экологии призывая к радикальному пересмотру желания, страсти, любви и интимности, — с включением их в планетарное пространство и с обретением чувствительности к экологической матрице, с которой мы взаимозависимы. Жижек писал, что сегодня люди не занимаются сексом, а дрочат с живым партнёром; это может быть неизбежная ситуация для человека вообще (как Лакан уверял, что «сексуальных отношений не существует» и удовольствие невозможно из-за радикальной асимметрии между мужчиной и женщиной), но это точно видимый результат либидинальной экономики, превращающей мужчин в производителей оргазма[146] и сохраняющей асимметрию, делающей гетеросексуальные отношения, по Лакану, не «натуральными», а нормативными: само отсутствие отношений задаёт правила к чисто физической связи. Виллем Флюссер в книге Gestures[147] о феноменологии разных жестов пишет, в числе прочего, о жесте любви, или любящем жесте. И он, немного с другим фокусом, чем Петтман и другие теоретики, говорит о том же самом — что технокапитализм и повсеместная сексуализация сначала подменяют жест любви (по определению невидимый) различимым сексуальным жестом, а затем извращают и его таким образом, что жест отдаляется от реального опыта и превращается в «техновоображаемое» (technoimaginary), что приводит к невозможности любить. Это наглядно видно на примере коммерческой порнографии, которая имеет мало общего с тем, как люди на самом деле занимаются сексом; несмотря на это, порно становится ориентиром и секс-образованием для молодых людей, воспроизводя зазор между фантазией и возможностью, приводя к фрустрациям и насилию.

Кратко подытожу: мы живём в эпоху, называемую антропоценом, когда стало очевидным катастрофическое влияние человеческой деятельности на климат и на массовое вымирание видов. Эта деятельность движима либидинальной экономикой — неуёмным драйвом, который ставит краткосрочную прибыль выше устойчивого существования и человека, и планетарной экологической системы[148]. Экономика, которую защищают от эко-активистов на всех уровнях, насквозь пропитана сексуальными подтекстами; призывая потреблять, она обращается к сексуальному желанию людей, одновременно унифицируя и упрощая его до серии оргазмов; кроме того, бизнесы, напрямую связанные с сексуальной сферой, являются одними из самых прибыльных. Мыслить экологично, как пишет Тимоти Мортон, — значит не просто сортировать мусор, а принять как реальность то, что на планете всё со всем связано; не в прекраснодушном смысле «нью-эйджевской философии», а в буквально биологическом; об этом написано уже очень много книг, из самого свежего — пятитомник Kinship[149], вышедший в 2021 году и рассказывающий о родстве живых и неживых существ, последовательно с планетарного уровня до молекулярного; эта простая мысль до сих пор затемняется межвидовыми барьерами и идеей о человеческой исключительности. Секс между людьми является частью этого колонизированного либидо, а значит, для полноценных изменений (то есть возможности человека действительно заботиться) недостаточно просто «сексуальных свобод», — нужна реконструкция желания вообще.

Интуиции и даже конкретные форматы этого пересмотра уже существуют; например, в работе исследовательницы Лучаны Паризи Abstract Sex[150], где она опускает секс с телесного на молекулярный уровень и размывает границу между биологическими процессами и кибернетикой. В её понимании (вслед за авторкой эндосимбиотической теории Линн Маргулис, с которой Паризи работала) секс не увязан с совокуплением, как и с воспроизводством детей или гендером. Секс — это процесс генетических смешиваний, у некоторых организмов он происходит одновременно на нескольких уровнях. Паризи пишет, что в последние несколько десятилетий с «постчеловеческим сексом», как и с пониманием человека вообще, произошло множество биоинформационных мутаций; и ни политика воплощения (биологический детерминизм), ни политика развоплощения (дискурсивный деконструктивизм) не дают концептуальных инструментов для анализа этий мутаций. По сути Паризи предлагает третий путь понимания тела/пола/секса между эссенциализмом и деконструкцией. Она критикует традиционную патриархальную модель репрезентации человеческого тела с его дуализмом разум/телесность, в которой внешние признаки определяют социальные возможности человека. Подчёркивая нелинейные динамики и непредсказуемость потенциала мутации материи, Паризи пишет, что «мы ещё не знаем, на что способно тело». Она устанавливает связь между микроуровнем взаимодействия бактериальных клеток и вирусов с макроуровнем социокультурной и экономической систем, желанием и технологиями; Паризи пишет, что сосуществование этих уровней организует новую метафизическую концепцию тела, отрывающуюся от бинарных логик. В описании Паризи секс (и пол) — это событие; не репродукция, а коммуникация. Она пишет, что «абстрактный секс указывает на желание, не обусловленное заранее определенными целями. Оно автономно от субъекта и объекта, поскольку оно в первую очередь подразумевает неиссякающее распределение энергии, непрекращающийся поток, связывающий воедино самые безразличные друг к другу тела, частицы и знаки. В этом смысле кибернетические мутации секса раскрывают континуум между клеточным уровнем секса (бактериальный секс), возникновением человеческого секса (гетеросексуальное спаривание) и подъёмом био-технологического секса (клонирование), что влечет за собой новую