собой, важно для понимания дискриминаций и предубеждений, объектами которых становятся асексуалы и аромантики, но это также важно и для всех остальных, потому что это помогает увидеть, какие отношения и связи являются добровольными и взаимными, а в какие люди втягиваются общественным и институциональным давлением.

В статье 2015 года Кристина Гупта, анализируя зарождающийся концепт принудительной гетеросексуальности и его потенциал для исследований, приводит[156] следующие свидетельства принудительности сексуальности в западных обществах. Во-первых, все те многочисленные техники (уже изученные теорией компульсивной гетеросексуальности), которыми женщин принуждают заниматься гетеро-сексом: от экономического давления и уговоров, от случаев, в которых секс выступает объектом обмена на капитал или статус, до буквального принуждения силой и изнасилования. Во-вторых, сами мужчины страдают от дискурса «мужского секс-драйва» и занимаются нежеланным сексом под давлением товарищей или коллег, стереотипа о мужчине-как-секс-машине, стигматизации со стороны женщин на основании того же стереотипа о маскулинности, а также по причине того, что сексуальный капитал в мужском мире связан с властью и статусом. В-третьих, принудительность сексуальности обнаруживается в комьюнити «сексуальных меньшинств»; логично, что квир-сообщества выстраиваются вокруг своей сексуальной идентичности, но это влечёт за собой давление на тех членов сообществ, которые не чувствуют сексуальной тяги и не трахаются; один из очевидных примеров — миф о lesbian bed death, согласно которому лесбийские пары из всех типов союзов меньше всех занимаются сексом, и чем дольше две девушки/женщины в отношениях, тем суше их озеро любви; эмпирических свидетельств этому нет, но лесбийские пары с асексуальной динамикой сразу записываются в эту категорию. В-четвёртых, с конца 19 века — когда вообще формируется понятие о сексуальной сфере — и вплоть до совсем недавнего времени сексологами, психологами и другими учёными и медиками отсутствие сексуального притяжения (впрочем, как и гиперсексуальность) патологизировалось; так называемое гипоактивное расстройство сексуального желания существовало в классификаторе болезней DSM, используемом в США, до 2013 года; в 2013-м оно было разделено на два разных: мужское гипоактивное расстройство желания и женское расстройство сексуального интереса/возбуждения, при этом в классификации сделана оговорка, что, если пациент определяет себя в качестве асексуала, диагноз можно не ставить. Тем временем в Международной классификации болезней (МКБ-10), определяющейся ВОЗ и использующейся в России, до сих пор содержится «гиполибидемия» (отсутствие полового влечения) без всяких отсылок к асексуальности; в одиннадцатом пересмотре классификации, вышедшем в 2019 году, например, из списка ментальных расстройств был убран транссексуализм, таким образом, были депатологизированы транс-персоны. В этом же году в США одобрили ещё одно лекарство, призванное увеличить сексуальное желание у женщин (правда, при исследовании половое влечение улучшилось всего у 20 % женщин и у 17 % в плацебо-группе); Гупта указывает на корпус исследований, которые многократно подчёркивали патологизацию низкого сексуального желания у женщин фарм-компаниями с целью продвижения новых лекарств.

Похожая ситуация была в восьмидесятые и девяностые, когда биомедицина сосредоточилась на сексуальных дисфункциях, а маркетинг вокруг запатентованной в конце 90-х виагры оказывал давление на мужчин, в том числе пожилого возраста, призывая их сохранять и поддерживать свою сексуальную потенцию. В-пятых, существует буквальная стигматизация людей, определяющих себя как асексуалов, о чём свидетельствуют исследования и опросы в университетах и на рабочих местах; явно заявляющим о себе асексуалам тяжелее даже снять квартиру в аренду, чем гомосексуалам и, конечно, гетеро-персонам. Асексуалов либо патологизируют, заявляя, что их состояние — отклонение от нормы, заболевание или результат травмы, либо подвергают сомнению их адекватность/автономность: «ты ещё не встретила того самого человечка; откуда ты можешь знать об этом; асексуальности не существует; все люди хотят секса; это период такой, пройдёт; давай я тебе помогу раскрыть сексуальные чакры» и так далее. Асексуалов часто не принимают в квир-сообщества, считая их только союзниками ЛГБТК+: «раз нет влечения, нет и ориентации». Но асексуалы и аромантики, особенно деми- и грейсексуалы, могут быть ориентированы на персон своего пола или противоположного, или обоих, если вообще думают в категориях гендерной бинарности; асексуалы также могут быть участниками полиаморных партнёрств и платонических квир-союзов, а значит — потенциально стигматизироваться и по этим категориям. Асексуалы, естественно, могут заниматься сексом — и не всегда принудительным: это может быть частью компромисса в партнёрстве с аллосексуальным человеком.

Современное общество гиперсексуализировано, но сексуализация сама по себе не ведёт к компульсивной сексуальности, а только делает вклад в неё. Принудительная сексуальность характеризуется тем, что один тип отношений считается главнее, важнее и полноценнее, чем все остальные, считается единственным возможным источником настоящего удовольствия. Как мы уже выяснили, говоря про аматонормативность, это приводит к тому, что дружеские и платонические отношения и союзы размещаются ниже в иерархии, хотя для огромного количества людей это источник гораздо более важных регистров интимности, чем (гетеро)сексуальный брак. Но тождество сексуальности и нормальности используется и в других контекстах для о/расчеловечивания и дискриминации разных категорий людей. Мы уже говорили, что в расистских обществах расово иные изображаются либо гиперсексуальными, как темнокожие женщины в США (что делает их животноподобными), либо, наоборот, носителями отсутствующей сексуальности, что делает их меньше-чем-людьми. Также исследования сексуальности и инвалидности показывают[157], что, когда группу людей в культуре или медиа хотят изобразить «более человечной», её членов наделяют сексуальностью; показывая людей с особенностями в секс-контекстах, как бы говорят: «инвалиды такие же, как мы». Общественные кампании по борьбе с эйджизмом обращают внимание на сексуальную жизнь пожилых людей: «старики тоже трахаются»; но внимательные исследования того, что называется later-life sexuality, показывают связь асексуального эротизма с формами интимности у пожилых людей: для них становятся важны прикосновения, разделение общего удовольствия, звуковые и голосовые аффекты, — не как замена генитальному коитусу, а как самоценные формы близости.

Эла Пржибило, авторка книги Asexual Erotic[158], обращает внимание на то, что идея о нормальности сексуальности крепко связана с идеей о нормативных телах; так, люди с физическими и психическими особенностями, квиры, расово иные, лесбиянки и даже люди «с избыточным весом» (что бы это ни значило) чаще других сталкиваются с насильственной де-сексуализацией: у них нет секса, потому что 1) их никто не хочет; 2) они не могут заниматься им физически; 3) они слишком уродливы; 4) они недостойны размножаться. Пока в одних странах действуют суррогатные сексуальные партнёры и секс-терапия[159], в других до сих пор существуют политики насильственной стерилизации тех, кого государство видит как неподходящих для продолжения рода. В книге Пржибило центральное место занимает эссе писательницы и активистки Одри Лорд The Use of the Erotic. В нём Лорд теоретизирует «внутреннюю женскую силу», исходящую из нерационального глубокого знания и женской спиритуальности, — эту силу она обозначает эротикой и разделяет её