контексте. До сих пор некоторые люди оправдывают существование гомосексуальности у людей массовыми фактами однополого секса и романтики у животных; вместе с этим вряд ли кому-то, кроме инцелов, придёт в голову оправдывать изнасилования женщин тем, что «в природе» принудительное совокупление — тоже распространённая практика. Очень иронично, что «природа» бесконечно более квирна, чем представляет себе белый маскулин, призывающий жить по её законам: от дихогамии у рыбок и других маленьких друзей, которые меняют пол по настроению, и псевдопенисов у самок пятнистых гиен (которые, к слову, доминируют над самцами, и не потому что у них больше член, а за счёт социальной поддержки других самок) до преобладания немоногамии и бесчисленных примеров гомосексуального и гоморомантичного поведения и образования пар и союзов среди сотен разных видов. Фрейд описывал либидо как исключительно человеческий феномен, чистый «животный инстинкт», прошедший через фильтр перверсии и обретший потенциал к сублимации. Здесь возникает сразу два вопроса, важных для выяснения отношений либидо с экологизмом: 1) существует ли этот «животный сексуальный инстинкт» действительно в таком незамутненном виде, не выходящем за пределы репродуктивной функции? 2) является ли либидо на самом деле исключительно человеческим драйвом? С некоторыми нюансами на оба вопроса можно ответить отрицательно.

Во-первых, сегодня мы уже совершенно точно знаем, что у животных существуют и культуры[139], и эмоции[140], и любови — у них полно крутых, и интересных, и ужасающих отношений, не ограничивающихся функцией воспроизводства[141]. Профессорка Стейси Алаймо в книге про экологические политики Exposed[142] пишет, что разделение животных и человеческих сексуальностей и редуцирование первых до функции рождения приводит только к укреплению иллюзии о человеческой исключительности; вместо «закрытия квирных животных и их культур в рамках ‘природы’ мы можем увидеть, что секс для большинства видов — это микс из материального и социального». Это часть ответа на второй вопрос, заданный выше; Петтман дополняет его тем, что разделяет философов с их отношением к либидо на два лагеря (из которых следует два варианта либидинальных экологий). Первый — гуманисты, уверенные, что либидо-вселенная это исключительное достояние человека; второй — постгуманисты, или постантропоцентристы, которые не готовы продолжать лелеять мысль об уникальном положении человека в природе (которая, как много раз доказано, приводит к эксплуатации природы человеком) и ценят либидинальный драйв как негэнтропическую силу, протекающую между человеческими и нечеловеческими животными, живыми и неживыми существами, машинами и другими ассамбляжами элементов, натуральными или нет. Из этого же разделения рождается два возможных регистра либидинальной экологии; предполагая, что либидо это исчерпаемый ресурс, мы призываем: save the libido! Но глагол save может означать сохранять/аккумулировать (save the money), либо спасать/выручать (save the whales); в первом случае мы призываем поберечь либидо для человека, чтобы он мог воспроизводиться; во втором — вытащить либидо из лап порнокапитализма и признать его протяжённость между существами, категориями и территориями, признать, что либидинальное событие может случиться между чем угодно, — а значит, научиться желать не только для себя, но и желать для других.

Теперь о том, от чего мы спасаем наш больше-чем-сексуальный драйв. В книге 2008 года социолог Кеннетт Каммейер описывает[143] Америку как «гиперсексуализированное общество». Он рассказывает, как доступность порнографии и эротических материалов для всех слоёв общества, а также сексуализированность рекламы и медиа сосуществуют с яростными анти-порнографическими движениями и законами, ограничивающими распространение сексуального изображения и знания, и как именно репрессивные меры играют свою роль в ещё большей сексуализации общества. Россия очень похожа на США, в этом отношении тоже; примитивно понятая православная этика на вооружении у идиотов с должностями приводит к тому, что секс начинают искать во всём, репрессируемыми становятся изображения обнажённого или эротизированного тела вообще, не то что сексуальных актов, не говоря уже про квирные (при этом родственники министров занимаются подпольным вебкам-бизнесом). Часто бывает так, что отсутствие чего-то гораздо выразительней говорит за себя, чем явное наличие; примерно это описывает Фуко в «Истории сексуальности», споря с тем, что в Викторианскую эпоху тему секса замалчивали, и утверждая, что, наоборот, тема секса именно тогда оформилась как что-то, что можно изучать и о чём думать. То же самое происходит и сегодня в России — упорное сопротивление ржавых структур власти сексуальному образованию и изъятие темы из публичного поля только радикализует активистов по распространению знания и формированию языка о сексе, но также способствует укреплению гиперсексуализированного общества. Петтман пишет, что для Фрейда либидо — это лубрикант, который смазывает социальную махину капитализма: мы покупаем вещи (или сервисы), которые нам не нужны, чтобы желать или чувствовать себя желанными; тут же включается логика консюмеризма, которую мы уже обсуждали: человек может потреблять, только отчуждаясь от объекта желания и запуская бесконечный цикл «возбуждения — фрустрации». Выход из этого цикла возможен только в депрессию или в экстремальные танатические ситуации типа масс-шутингов и суицидных угонов самолётов, которые Петтман приводит в пример крайней степени иссякания либидо.

Пока я писал эту книгу, как минимум три месяца подряд я провёл в режиме 16–17-часового сидения за макбуком с перерывами на обед; к сожалению, мне и в других проектах свойственно падать в такую пропасть, откладывая жизнь. В таком состоянии концентрация на задаче бесконечно расширяется за счёт остальных функций: отключается эмпатия, интерес к другим людям и растворяется чисто физическая возможность поддерживать осмысленные контакты и диалоги. Это бодрое и не депрессивное состояние, но дни теряют различимость, и я ложился спать с единственной мыслью о том, как на следующий день встану пораньше и ещё пораньше, выпью энергетик и продолжу работу. Засыпая, капиталистический субъект грезит о производительности. Экономика проникает в отношения настолько, что заменяет их логику своей, — и вот уже в связи между несколькими телами становится важной производительность транзакционных отношений. Производительность (performance) проникает и в секс: гетеро-порно пронизано агрессией мужчины, продуктивно осваивающего женское тело как целину до разрыва пещеристых тел; мейнстримное гей-порно не отличается почти ничем. Природа/земля огромную часть человеческой истории была и до сих пор остаётся гендеризована — естественно, в женский род, — а мужчина, ассоциирующийся с культурой и технологиями, занимался её освоением и подчинением. И происходит следующее: ритмы человеческого тела — если не «природные», то хотя бы доступные ему — подменяются ритмами и темпоральностью кибернетики и накопления капитала. Фармакопорнокапитализм требует трахаться больше, быстрее и с большей инвестицией на меньшее количество времени. Отсюда торжество чисто мужской климаксической сексуальности, когда ценится только оргазм (естественно, мужской) и его количество. Петтман пишет, что этот бумерский патриархальный эротизм уже давно на аппарате жизнеобеспечения, но у других моделей сексуальности,