Все дело в том, что, в отличие от Ильи и всех этих говоривших на разных языках, таких непохожих и нестандартных стипендиатов, гостей и прибывавших на виллу «звезд» культурной сцены, она была тут чужая.

И вовсе не потому, что не выставляла свои работы, которых у нее попросту не было, не презентовала свою арт-концепцию, которую не успела развить, и не делилась гениальными (или не очень) мыслями относительно того или иного современного или давно умершего деятеля культуры.

Просто у нее не было таланта. Ну, ни капельки не было – просто вообще.

Да, она разбиралась, причем, как считала, неплохо, в истории живописи и генезисе костюма – в отличие от очень многих, с кем она сталкивалась на вилле Арсон. Она обожала подлинных предшественников Рафаэля и ненавидела вычурных поздневикторианских прерафаэлитов, имела некоторое представление, чем Моне отличался от Мане, могла поддержать серьезную беседу о Марке Шагале или о Джеффе Кунсе (ну и, само собой, о Пикассо и Петрове-Водкине) – на вилле были и те, для кого эти имена были пустым звуком. Она быстро находила общий язык буквально со всеми, и некоторые из новых друзей обращались к ней за советом или именно ей первой показывали свое новое арт-детище.

Но даже от самого невежественного, малообразованного и плохо воспитанного стипендиата или гостя виллы Арсон ее отличало одно: они могли творить, а она, как ни пыжилась, как ни ломала голову, как ни пыталась что-то выдавить из себя – нет.

А вот Илья творил, да еще как: вдохновение как накрыло его, будто волной, так и не отпускало. Саша в волнении рассматривала работы мужа, в которых тот переплетал темы и стили известных мастеров, насыщая их новыми деталями и неожиданными реалиями современного дня.

Вот это и был талант, вот это и был гений.

А она… Ну да, ценить гениальность она была в состоянии, а вот сама являлась заурядным потребителем искусства: впрочем, как и миллиарды прочих людей на планете Земля.

Она утешала себя тем, что не всем можно и даже нужно родиться творцами, кто-то должен восхищаться (или критиковать) этих самых творцов.

Вот она была из их числа.

Как-то (накатывало терпкое средиземноморское лето) она, вернувшись в их квартирку, вдруг увидела, что Илья пакует свои картины.

– Неужели их купили? – возликовала Саша.

Ну да, плох тот солдат, который не желает стать генералом, – и тот художник, который не хочет продать свои работы.

Илья отрицательно качнул головой, и Саша в недоумении спросила:

– У тебя будет выставка?

Илья, в руке которого вдруг мелькнул нож, всадил его в центр одной из своих картин и с резким звуком разрезал полотно сверху вниз, а потом еще резче снизу вверх.

И только после этого Саша увидела, что все картины уже бесповоротно погублены их создателем.

– Что ты делаешь? – воскликнула она, бросаясь к мужу и стараясь удержать его руку с ножом.

– Уничтожаю мусор, – ответил тот и продолжил кромсать свои картины.

Саша оторопело произнесла, беспомощно наблюдая за тем, как он уничтожает то, над чем трудился несколько последних месяцев:

– Но это не мусор, это же гениально, я чувствую это!

Илья, хмыкнув, ответил:

– Я тоже чувствовал, но это самообман. Да, работы неплохие, но вся проблема в том, что они и не хорошие. Так, серединка на половинку: все это давно было, все это сделали до меня, я не в состоянии привнести ничего нового – в отличие от ребят, которые на вилле творят подлинное, новое, сбивающее с ног и лишающее разума искусство. А это разве искусство? Это всего лишь ширпотреб, к тому же никому не нужный!

И он принялся за другую картину.

Оттащив полотно от мужа, который с зажатым в руке ножом, тяжело дыша, стоял напротив нее, Саша воскликнула:

– Ты пил? Скажи, ты пил?

Илья заявил:

– Ну, совсем немного! Но если думаешь, что я напился и стал кромсать свои же гениальные работы… Я напился и стал кромсать свои же бесталанные работы, вот и все.

Пряча картину за спину, Саша сказала:

– Ван Гог, как ты прекрасно знаешь, при жизни продал одну-единственную картину. А если бы он, как ты, все уничтожил, то чем бы теперь человечество восхищалось?

– Ван Гог себе ухо отрезал, потому что был псих, но одновременно гений. А я даже если и отрежу что, то рисовать, как он, не смогу!

Илья поднес нож к уху, и Саша метнулась к мужу. Тот, вздохнув, бросил нож на пол:

– Я хоть и напился, но не до такой степени, чтобы ухо себе оттяпывать. Даже в этом я не Ван Гог. Хотя вот в этом и проблема: я могу рисовать как он, я могу копировать его, я могу написать то, что он мог бы, но не создал, – но это все равно будет его, а не мое!

Саша упорно заявила:

– Ну, не все же ван гоги! Если бы все рисовали как он, тогда бы все быстро вышло в тираж.

Илья горько произнес:

– А я вышел в тираж, даже не рисуя как он. Я могу копировать или домысливать других, но на свои оригинальные собственные идеи я не способен. А если что и получается, так вот эта третьесортная мазня, которую так любят вешать себе в гостиную почтенные буржуа, почитающие себя великими знатоками искусства.

Топнув ногой, Саша заявила:

– Неправда! «Коней на водопое в желтом пруду» ты создал не просто как Петров-Водкин, а даже лучше его!

– Но без Петрова-Водкина я бы сам до такого не допер, это-то понятно? И без Ван Гога, и без всех, кто, живой или уже мертвый, творит. Я же могу только копировать.

– А что копия и что оригинал? Вот ты же слышал эту байку на вилле, что даже «Мона Лиза» в Лувре – всего лишь копия, а оригинал невесть где и у кого. И ведь все равно ею восхищаются миллионы и миллиарды уже какой век подряд – ею, не исключено, копией, которая для всех единственно возможный оригинал!

Илья, все же изловчившись подойти сбоку, быстро поднял с пола нож и вонзил в картину, которую пыталась спасти от него Саша.

– Но это же, согласись, не «Мона Лиза»!

И, уничтожив все, что так бешено создавал, удовлетворенно заявил:

– Вот теперь можно начать.

– Что начать? – спросила встревоженно Саша: не хватало, чтобы депрессивное состояние к мужу вернулось и он снова впал в уныние. Но, судя по его сияющему виду, это было далеко не так.

– Разработку собственной концепции: не попытку копировать или комбинировать уже имеющееся, а способ создать свое собственное, уникальное