Джо уже стоит рядом с ним, хватает его за руку и притягивает к себе.

Они обнимаются, несмотря на то что он потный, ее распущенные волосы прилипают к его груди.

– Тебе теперь надо будет принять душ, – говорит он ей.

– Мне это нравится, – отвечает она.

– Дай я достану мой комбинезон, – просит Кассиди, он говорит о термосе с наличными в пакете под грузовиком.

– Я ведь не совсем бесполезна, – возражает Джо.

– Мой друг ее убил.

– Покормишь Кали? – спрашивает Джо, она имеет в виду пегую кобылу.

– Я не собираюсь так ее называть, – отвечает Кассиди.

– Про себя будешь называть, – возражает Джо и берет его лицо в ладони, прижимает его рот к своим губам, целует его на прощание и замирает, закрыв глаза.

– Осторожно, – предупреждает Кассиди. – Я тут голый.

Она опускает руку вниз, что совсем не помогает.

– Два дня, – говорит она, отстраняясь.

– До понедельника, – отвечает Кассиди.

– Я оставлю у костра полотенца, – предлагает Джо. – Мальчики всегда забывают о том, что будет потом.

Кассиди поворачивается к потельне, пожимает плечами. Она права. Они собирались просто высохнуть. Наверное. В леденящую стужу. Под снегопадом.

– Ты в состоянии вести машину? – кричит он вслед Джо. Она уже стоит на ступеньках прицепа.

– Не так уж далеко ехать, – кричит она в ответ, потом спрашивает насчет барабанного боя, несущегося из машины Виктора:

– Одна из твоих записей?

Кассиди качает головой, а затем она исчезает в прицепе, чтобы собрать вещи, прицеп потрескивает и скрипит, все окна теперь желтые, и понятно, что это горит их единственная лампа. Но все равно он выглядит живым, и это доказывает, что все оно того стоит.

Где-то в темноте лошади топают копытами и шумно дышат.

– Не волнуйтесь, – говорит им Кассиди. Потом, больше обращаясь к себе, обещает: – Я верну ваш ковшик, тише.

Но где же Виктор?

Кассиди вглядывается в темноту десять, двадцать секунд, каждая из них холоднее предыдущей, потом громко и резко свистит, подзывая собак.

Глупые собаки. Глупые лошади. Глупый Виктор.

Возвращаясь к потельне, он шагает тем быстрее, чем ближе подходит, его пыхтение превращается в пар у лица. Он сгребает две полные горсти снега, из которого капает вода, потом поднимает ногой клапан и медленно забирается внутрь, с ходу протягивая им эти две холодные горсти снега.

– Кокос? – спрашивает опьяневший от жары Гейб, он берет свою горсть снега и смотрит на Натана, ожидая, что тот подхватит шутку. – Он знает, что я люблю мороженое со вкусом кокоса.

Натан берет свою долю, прижимает снег к лицу и не отнимает руки, стараясь продлить ощущение прохлады.

– Совсем одурел, – отвечает Кассиди, стряхивая снег с рук прежде, чем сесть, а Гейб некоторое время рассматривает горсть растаявшего в руке снега, потом бросает его на камни. Пар взлетает вверх, повышая жару в потельне еще на невозможную пару градусов.

– Хо! – кричит он Виктору наружу, но Виктора там нет, только барабаны и темнота, лошади и машины, и ты, стоящая уже так близко.

Кассиди снова отпускает клапан и закрывает их внутри.

В голове у Гейба вертятся три мысли:

1. Выпить.

2. Отлить.

3. Теперь Джо где-то там, снаружи.

Раз она где-то поблизости, выбраться наружу на холодный воздух нельзя, а ему так хочется отлить, хотя он совсем ничего не выпил за все время потения, – это плохо с точки зрения баланса жидкостей, – но то, что Джо где-то снаружи, означает, что… ему нужно… полотенце? Большой листок? Библия, которой можно прикрыться? Не маленькая зеленая Библия, а большой фолиант в кожаном переплете.

Но… неужели в резервации кроу никогда не видели голых парней?

Гейб хихикает про себя, медленно проводит кончиками пальцев по губам, чтобы почувствовать улыбку, потому что он даже не чувствует своего лица.

– Что? – спрашивает Кассиди.

Гейб только качается из стороны в сторону, его мокрая голова описывает тайные восьмерки.

Мальчик, почти прижимаясь ртом к тающей земле, всасывает поднимающийся от нее прохладный пар.

Касс подает ему бочонок. Мальчик поднимает его, как гигантскую чашку, вливает последнее воспоминание о воде в свою глотку.

– Кажется, я уже слышал это где-то раньше… – Гейб наклоняется к Кассу, чтобы сказать ему про дурацкие барабаны Виктора.

– Ш-ш-ш, – говорит Касс, его глаза закрыты, будто он пытается оставаться внутри самого себя, старается действительно погрузиться в потение.

Конечно, здорово.

Гейб тоже закрывает глаза, плывет сквозь горячую, рыхлую черноту и чувствует, как тают его плечи, как ребра проваливаются внутрь, когда он выдыхает все из себя наружу, кончики его пальцев набухли и налились тяжестью, а ноги и ступни куда-то пропали.

«Может быть, так это и работает», – говорит он себе, одновременно стараясь добиться тишины в своей голове, потому что, если говорить с самим собой, это точно не сработает. Когда тело ускользает от тебя, твои мысли всплывают вверх над тобой, из тебя. И может, ты в кои-то веки увидишь что-то необыкновенное?

Только то, к чему приходит Гейб, не реально. Не может быть.

Он видит отца, который сидит на стуле в своей гостиной на Улице смертников.

Тот смотрит тот самый канал, что и всегда: камера направлена на автостоянку у продуктового магазина.

На маленьком закругленном экране нет ничего, ничего, и еще немного ничего сверх того, а потом – а потом – длинноногий пес трусцой пробегает по каким-то своим собачьим делам.

Отец Гейба одобрительно ворчит, и Гейб смотрит на него, будто хочет спросит: «Что? И это сходит за действие?»

Его отец подбородком показывает Гейбу, чтобы он повернулся опять к телеэкрану.

То же самое ничего, будто грабители банка закольцевали пленку и сейчас вламываются в магазин, чтобы украсть все кочаны салата-латука, которые им нужны для приготовления большого салата.

Гейб тихо ржет.

– Послушай, – говорит он, собираясь уйти, чтобы оказаться где угодно, только не здесь, но теперь на экране возникает какое-то движение.

На этот раз не собаки, а мальчишки. Четверо.

Глаза Гейба проваливаются в глазницы. В потельне или в гостиной его отца, он не знает, и это неважно.

Им было тогда двенадцать. Ему и Льюису, Кассу и Рикки.

И у них на всех был один плеер и та единственная пленка, которую Касс стащил у своего старшего брата Артура.