Он осторожно огибает собаку, идет дальше в темноту.

Другие собаки лежат на два шага дальше.

Медведица мертва, но Левша все еще борется.

– Черт, – говорит Гейб, опускаясь на одно колено.

Левша скулит.

– Черт, черт, черт, – произносит Гейб и ставит бутылку пива в снег, держит ее там секунду, чтобы удостовериться, что можно ее отпустить и она не упадет.

Правой рукой он шарит вокруг в поисках камня, находит подходящий тяжелый камень, потом левой рукой нащупывает голову собаки.

Теперь она мертва.

Он кладет камень на место и садится на колени.

Потом поднимается без пива, без рубашки. Когда он оглядывается на свой грузовик, там никого нет, в туннеле света из окон. Шагая обратно, он убирает волосы с глаз и размазывает кровь по всему лицу.

Тот камень, которым он воспользовался или хотел воспользоваться, – это тот же камень, который использовала ты.

Это почти забавно.

Вернувшись к грузовику, он хватает тряпку из-под сиденья, вытирает руки и лицо, потом другой рукой достает еще одну бутылку пива, выпивает ее залпом и, повернувшись, разбегается и забрасывает ее так далеко в темноту, как только может.

Она приземляется только спустя несколько долгих секунд и не разбивается, а только звякает.

Кассу это не понравится. Кому понравится, когда погибают сразу все его собаки? Но ведь Гейб невиновен. И если… если он уйдет сразу же после потения, то ему даже не придется в этом участвовать.

– Тебя даже никогда здесь не было, – говорит он себе, оглядываясь вокруг: вдруг Джо стоит у него за спиной и подслушивает?

Почему он вообще об этом думает?

– Становишься нервным на старости лет, – бормочет он и вытаскивает через окно холодильник со все еще прохладной водой.

Она будет получше, чем вода из бака Касса. И им лучше найти что-то получше, чем ее черпать.

Гейб плюхает холодильник на капот, открывает дверцу со стороны пассажира и копается под сиденьем, подняв глаза вверх, чтобы увеличить чувствительность пальцев. В конце концов он находит старый металлический термос. Отвинчивает крышку, бросает на пол кабины, потом сильно дует в термос, уже отвернув лицо в сторону.

Внутри нет никаких мышиных скелетов или панцирей жуков.

Он переворачивает термос вверх дном, стучит им по переднему колесу, чтобы вытряхнуть нечто застрявшее там, и когда ничего не вываливается – там ведь могло быть просто кофе, – он сует в рот его тонкий край и так несет, а холодильник прижимает к себе обеими руками, словно самый большой, самый квадратный, самый освежающий фиговый лист.

Он, как настоящий герой, принесет им воды с кубиками льда. А мертвые собаки на снегу? С ними пока ничего не произошло, они даже не реальны.

На обратном пути к потельне он громко поет по-индейски вместе с певцами, шагая в такт барабанному бою.

Натан вспоминает одну дурацкую летнюю программу, несколько лет назад, когда всем десятилетним школьникам полагалось изучать традиции. Он тогда носил три косы, и его все еще готовили к тому, чтобы он стал стопроцентным индейцем. До того, как он начал становиться тем, кем был в действительности.

Трэ тоже там был и тоже носил традиционные косы.

На той неделе их обучали не верховой езде, не стрельбе из лука, не чему-то крутому, а тому, как сушить мясо на решетке.

Сидя в жаркой потельне, он себя именно так и чувствовал: как одна из тонких полосок мяса на той решетке из веток, под которой горит слабый огонь, а солнце припекает сверху.

Только в его голове все время вертелись слова, которые возникли под влиянием пара. Их он узнал тогда, когда дед знакомил его с языком. Когда еще имело смысл на нем разговаривать.

«Куто’йисс».

«Куто’йиссс’ко’маапии».

«По’нока».

Куто’йисс – это то место, откуда вчера его привез отец. Холмы Свитграсс[47]. Вставьте это слово в предложение: «Я уехал в Куто’йисс, может быть, для того чтобы умереть, дедушка. Чтобы быть вместе с Трэ.

Но твой глупый сын притащил меня обратно. Я поехал туда, потому что ты всегда говорил о деньгах за Свитграсс, помнишь? О том, что Америка так и не заплатила нам за те холмы, которые украла у нас?»

Вставьте это слово в другое предложение: «Я лучше умру в Куто’йиссе, чем погибну в автомобильной аварии в Катбэнк Крик, как Трэ».

А что насчет Куто’йисс’ко’маапии? Это не холмы Свитграсс плюс «ко’маапии», что было трудно понять тогда, давным-давно. Да и сейчас тоже.

Означает это имя – «Мальчик из сгустка крови», ребенок-герой, родившийся из сгустка крови, в те времена, когда подобной ерундой занимались все время, по крайней мере, так говорил дед, когда зазывал еще одного мальчика прийти в потельню и послушать его истории.

Натан никогда никому не рассказывал, но где-то во втором классе, когда отец каждый день заплетал ему косы перед уроками, он втайне понимал, что он и есть Куто’йиссс’ко’маапии, и ему суждено спасти людей, а потом стать звездой на небе. Потом, классе в седьмом, мистер Масси объяснил, что каждый юный индеец считает себя переродившимся Неистовым Конем[48].

Денора Кросс Ганз вскинула руку в воздух, когда о нем рассказывали на уроке, и Натан украдкой оглянулся на нее, как всегда.

– Только не девочки, – сказала она.

– А все девочки считают, что они… Сакагавэа[49], – пожал плечами мистер Масси, его губы лихо проскакали по всем этим слогам, будто произнося замечательную шутку.

Поскольку Денора Кросс Ганз мало знала о древних индейцах и не выбрала кого-нибудь получше вместо предательницы, она приберегла всю свою злость для матча в тот вечер и вышла из игры из-за перебора фолов, ее пришлось удалить с площадки за драку, и ее новому отцу пришлось держать ее родного отца, который сам рвался на площадку.

Натан сидел там же, на трибунах, вопил, поддерживая ее, вместе со всей толпой, кричал, что это не ее фол. И даже если ее, что с того?