опять слегка подпортила своим молчаливым присутствием. Но тут уж хозяин — барин…

Как и в среду, ушел я в этот день пораньше: на 16:00 в Пэктусан было назначено еженедельное подведение итогов жизни, ну или, выражаясь словами доктора У, собрание самокритики.

К субботнему вечеру я уже, в общем и целом, представлял, что меня сегодня ждет после работы — хотя в нюансах грядущего действа мне еще, конечно, только предстояло разобраться. Например, я пока так и не определился, что это такое по сути: пустая формальность — или прям вот ужас-ужас-ужас.

Суть вечернего мероприятия должна была, по идее, сводиться к тому, что каждый член организации — в моем случае, ячейки Союза молодежи — публично кается перед товарищами во всех совершенных за неделю проступках, как серьезных, так и мелких — которые для этого нужно заранее записывать в специальную тетрадь. Такую я у себя, кстати, нашел — и сперва принял за своего рода личный дневник, а это, оказывается, вот что такое было!

Принародные признания непременно полагалось сдабривать подходящей случаю цитатой из Вождей — видимо, чтобы нарушителю стало совсем уж стыдно.

После каждого подобного выступления в коллективе следовало короткое обсуждение, по итогам которого выносилось товарищеское решение — строгое, но справедливое.

Это в теории. А на практике, как я понял, никто ни в чем по-настоящему опасном признаваться, конечно же, не спешил. Больше того, я собственными ушами слышал, как на лестнице несколько сотрудников постарше — уже не из Союза молодежи, а из профсоюза — не особо-то и таясь, сговаривались: я, мол, покаюсь, что на пять минут опоздал с обеда, ты — что дважды курил в неположенном месте (скрыть не получится — товарищ Ли тебя видел и сделал замечание), он — что в сердцах обозвал коллегу собачьим сыном, что, предположительно, не соответствует действительности. Взаимно простим все перечисленное друг другу — и на этом закончим, если, конечно, какой убогий правдоруб вдруг не встрянет. Например, этот лицемер Пак (речь, понятно, там шла не о моем армейском приятеле и коллеге, а о каком-то его старшем однофамильце). Но он ведь тоже не совсем дурак, без веской причины на амбразуру не полезет: сам не без греха, начнем припоминать — мало не покажется!

В старых записях Чона, к слову, тоже числилась лишь какая-то голимая чушь. «Наступил коллеге на ногу в очереди в столовой», «пропустил тренировку» (интересно, какую?), «отвлекался во время чтения газет» (видимо, при полном зале свидетелей отмолчаться не удалось), «забыл стряхнуть пыль»…

Вот какую еще, на фиг, пыль? Откуда стряхнуть⁈

Бред, короче.

Но, с другой стороны, почему-то почти все вокруг меня этих самых собраний самокритики здорово боялись. Возможно, по привычке — типа, раньше они проходили всерьез, и только теперь выродились в показуху?

Или на самом деле это был не страх, а скрытое омерзение?

А может, время от времени на публику там просачивалось что-то нетривиальное — и тогда виновнику приходилось несладко? Вот только как с ним поступали? Не бойкот же объявляли? Из того же Союза молодежи злостного нарушителя даже исключить нельзя!

Непонятно, в общем.

Как бы то ни было, сейчас передо мной во весь рост как раз стоял вопрос: а в чем бы таком мне сегодня самому-то покаяться? Вовсе уж отмолчаться, как я понял, не выйдет, но про что тогда рассказать — так, чтобы и не подставиться, и не выглядеть вовсе уж наглецом в белом пальто?

Не про плохо же подготовленный урок для Хи Рен втулять товарищам! Тогда про что?

С этими самыми мыслями я поднялся в приемную замначальника отдела, чтобы сдать его секретарше командировочное — и уже на пороге Сон встретила меня пронзительным возгласом:

— О, Чон! Как удачно! Как раз собиралась вам звонить! Срочно зайдите к товарищу Ли!

— Мне через десять минут на собрание! — напомнил я ей, слегка удивившись такому обороту.

— Всем через десять минут на собрание! — резонно заявила женщина. — Так что лучше поторопитесь!

Пожав плечами, я толкнулся в дверь начальственного кабинета.

Товарищ Ли был у себя не один — и сидел сейчас напротив его стола не кто иной, как мой вчерашний недоброжелатель Квак. Вроде трезвый.

Разом внутренне подобравшись, я учтиво поклонился. Мне ответили короткими кивками.

— Товарищ Чон, все мы спешим, так что сразу к делу, — без долгих предисловий заявил хозяин кабинета. — Тут вот товарищ Квак хочет сказать вам пару слов.

— Я — весь внимание, — перевел я взор на человека, которого вчера лишь чудом не отправил ненароком к праотцам — или куда там попадают после смерти души истинных приверженцев Чучхе? И который о своем счастье даже не подозревал.

— Товарищ Чон! — проговорил, грузно поднявшись со стула, тот. — В присутствии товарища Ли хочу принести вам мои самые искренние извинения за известный вам досадный инцидент. Заверяю, что вышло глупое недоразумение, и ничего подобного более не повторится!

Я беззвучно выдохнул. Прав, значит, был мудрый «Весельчак»: в преддверии собрания самокритики Квак прибежал просить прощения! А вы говорите, пустая формальность эти вечерние субботние посиделки!

— Извинения приняты, — не нашел лучшего ответа я.

Квак поджал жабьи губы: то ли ожидал от меня какой-то иной реакции, то ли все еще переживал из-за самого факта публичного унижения перед «выскочкой-оборванцем» — ну или как он там меня вчера обозвал?

— Благодарю за понимание, товарищ Чон, вы свободны, — благосклонно кивнул мне тем временем мой шеф. — Всего вам доброго!

— До свидания, — поклонился я — и вышел.

— Я тоже побегу — хочу перед собранием еще заскочить к себе, — уже закрывая за собой дверь, услышал я за спиной голос Квака — и как-то вдруг сразу понял, что это еще не конец.

И не ошибся: плешивый забияка нагнал меня в коридоре.

— Рано радуешься, собачий отпрыск! — свирепо процедил он — правда, вполголоса. — Почаще теперь оглядывайся: не везде и не всегда тебя прикроют Ли и Джу!

— При чем тут