Я рассказал бы тебе все, что знаю,

Только об этом нельзя говорить…

Не знал, что в Гарварде любят сплинов. А этот сумасшедший профессор продолжал:

Бог устал нас любить.

Бог просто устал нас любить…[2]

Тоже неплохая версия, между прочим. В общем, то ли тебе скучно, то ли ты устал нас любить. Прям как мои убийцы. Они тоже сначала любили меня, а потом перестали. Устали, видимо.

Эпидемия бога

В мире, где Бог устал нас любить, писем становилось все больше и больше. Это как в голливудских ужастиках про эпидемии. Кто-то заражается какой-то хтонью, а от него уже заражается весь мир. Называется «нулевой пациент». Алекс и был таким нулевым пациентом. От него все и заразились: Бог есть, и он отвечает на письма. Больных с синдромом Алекса становилось все больше и больше. Эпидемия разрасталась. И эти больные заражали меня — своими просьбами, бедами, а больше всего — своей верой в меня. Ну, в тебя вроде бы, но заражали они меня. Хтонь проникала в кровь и разрушала меня изнутри. Но и мир она тоже разрушала — число заразившихся Богом росло с каждым днем.

В Голливуде в самый критический момент из какой-то задницы мира появляется Брюс Уиллис. С похмела. И спасает мир. Но это в Голливуде. В жизни все немного не так.

И это — моя последняя брюсуиллисовская попытка. Пусть не спасти мир, то хотя бы рассказать всю правду. Дослушайте до конца эту запись. Это не спам. Это — исповедь. Я расскажу вам о Боге, которого не было.

My way

В разгар этой эпидемии мне исполнилось двадцать четыре года. Мне исполнилось двадцать четыре, бар был все еще закрыт, а денег по-прежнему не было. Не было и Даши. Вообще ничего не было. Очень хотелось завыть и броситься с крыши. Выть было нельзя — моя верующая в тебя соседка сверху могла вызвать полицию, а вот сброситься с крыши и посмотреть, как это чертова верующая в тебя соседка будет вызывать полицию, — это казалось мне в тот момент неплохой идеей. К тому же я непрерывно слушал My Way — прощание великого Германа Брода, которую он записал перед смертью. Эту вещь пели все, начиная с Фрэнка Синатры и заканчивая Иосифом Кобзоном. Сид Вишес, Нина Хаген, Дэвид Боуи — у каждого своя версия, но все они стояли просто на сцене, а Герман — на крыше амстердамского «Хилтона», с которой он и бросился вниз. Если бы у меня были деньги или хотя бы работал бар «Рéга» — я бы пил и слушал My Way Германа Брода. А так — я просто слушал My Way Германа Брода.

Ты наверняка много раз слышал эту песню. Ты — это Бог. И наверняка много раз хотел прыгнуть вниз с какого-то облака. Интересно, конечно, почему ты не спрыгнул?

Я вот знаю, почему я не прыгнул. Меня спас — нет, не ты, если ты, конечно, вообще есть, — меня спас Моцарт. Та самая Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Очень обеспокоенный голос позвонил мне Моцартом и стал рассказывать на иврите, что на моем банковском счете происходит странная активность, и попросил назвать номер кредитной карточки. На моем банковском счете уже давно не было, да и не могло быть никакой активности, мне даже «минус» не разрешили, у меня ничего не было, у меня не было Даши, у меня не было денег, чтобы выпить в свой день рождения, я почти прыгнул с крыши амстердамского «Хилтона», и поэтому я совершенно спокойно начал диктовать: штайм — штеместри — шмоним вэхамеш — эфес — шеш.

Увы, недолго это тело будет жить на земле

— Это твой номер? — перешел на русский жулик на той стороне трубки.

— Это мой номер, — запел я.

А потом мы с незнакомым мне жуликом продолжили вместе:

— Номер. Номер. Номер.

Потом он заржал и, извинившись, пожелал мне удачи.

Не знаю почему, но прыгать с крыши расхотелось. Так что спасибо тебе, русско-израильский жулик. Ну, и Моцарту с БГ, разумеется. «Увы, недолго это тело будет жить на земле», — предрекал мне БГ в этой песенке. Тело действительно прожило недолго, а через три часа и тридцать пять минут его не станет. Таков мой путь. Как пел Герман Брод в My Way: платил сполна по всем счетам от Бога, и видит Бог, я был собой.

В жизни есть вещи, которые надо попробовать самому

А знаешь, что мне еще интересно? Двери. Нет, не Doors — про них я больше тебя знаю. Просто двери. Вот скоро — через три часа и тридцать четыре минуты — распахнется эта дверь. И всё. А потом я уже постучусь к тебе. В дверь. Ну, если у тебя, конечно, есть дверь. А если есть дверь — то, наверное, и ты есть.

Помнишь, у Моррисона, ну то есть у Блейка: есть известное и неизвестное. А между ними — двери. Известно, что через три часа и тридцать четыре минуты меня убьют. Что будет дальше — не знаю. Но между известным и неизвестным — двери. И они скоро откроются.

У меня в Израиле в съемной квартире на Дорот Ришоним, 5 тоже была дверь. Железная. Называлась «пладелет». И в эту самую пладелет постучали. В три часа ночи. Глазка у меня не было — так что за дверью было неизвестное. А известное на тот момент было: мой день рождения уже три часа как закончился, с крыши амстердамского «Хилтона» я прыгнул прямо в постель и уснул. Поздравлять меня с этим было некому, да еще в три часа ночи — так что открывать неизвестному я не хотел. Но это неизвестное было упрямо и могло разбудить мою верующую соседку сверху — так что пришлось открыть. Неизвестное оказалось пьяным вусмерть Ильей. Оказалось, что он случайно оказался в моем районе и… Впрочем, совершенно не важно, как так получилось, потому что, во-первых, приходящие к вам случайно дверью не ошибаются, а во-вторых, у Илюхи была с собой едва початая бутылка коньяка. Илья вручил мне эту бутылку, добрел, пошатываясь, до моего дивана и мгновенно уснул. Квартиру я снимал полуторакомнатную. Ну, по крайней мере, так называл ее хозяин — Ави. Ноги