Миновало это не сразу. Зародившись на вечеринках и в компаниях, шагнув было на площади и площадки, наше веселье вернулось на круги своя, на кухни своя и приватные посиделки. Потом — из страха перед непременными стукачами со стороны (хотя с избытком хватало и собственных) — замкнулись в себе, замкнулись на себя открытые прежде компании, замкнулись на дверную цепочку и на карандаш в телефонном диске. Веселья от этого не убавилось, разве что приобрело оно несколько натужный характер.

Взаимоиспытания с властями постепенно становились все более односторонними. Прорезался и определился «потолок» — не творческий, не научный, а, так сказать, ситуативный — мы перестали расти, хотя и стареть (или хотя бы взрослеть) почему-то перестали тоже, законсервировавшись во взвешенном, промежуточном, межеумочном состоянии. И ему вполне соответствовало взвешенное, промежуточное, межеумочное занятие — поэтический перевод. Или, скажем, прикладное литературоведение. Или, конечно же, беспробудное диссидентское пьянство с грязноватыми интрижками в рамках компании и редко-редко — на стороне.

Действия — в том числе и творческие — были переведены на автоматический режим: не успев выбрать судьбу и осознать этот выбор, мы были поставлены на рельсы — каждый в свою колею — и напоминали, порознь и вкупе, игрушечную железную дорогу. Семафоры мигали, составчики бегали и, случалось, сталкивались и сходили с пути, но эти игрушечные крушения носили обратимый характер — и даже те, кто успел посидеть в тюрьме, выходили на волю и возвращались в свою компанию точно такими же, как прежде. Разве что стращая «не целованных» острогом друзей чудовищными лагерными байками.

И, что кривить душой, сама наша межеумочность и само вольнодумство (да и вольноделание тоже) обрастали с годами вполне обывательским жирком.

О вольноделании. На исходе семидесятых втроем с Николаем Беляком и Георгием Васильевым (ходившими тогда в непризнанных театральных режиссерах и бывшими превосходными чтецами-декламаторами) мы задумали, поставили и даже несколько раз сыграли в крошечных, но битком набитых зальцах спектакль «Допустимые допущения». Так назывался один из моих переводов (из австрийского поэта-коммуниста, кстати) — и весь спектакль представлял собой поэтическую композицию по моим — опубликованным во всяких престижных изданиях, а значит, как бы и разрешенных (в том и была изюминка), но абсолютно антисоветски звучавших в тогдашних условиях — переводам. Причем читали их только Беляк с Васильевым, а я — изображая автора, которому заткнула рот власть (или являясь таковым на самом деле) — молча сидел на сцене.

Начинался спектакль «бодреньким» монологом:

И так далее.

«Палачей» голландского поэта Люсеберта (они тоже были включены в композицию), опубликованных в «Иностранной литературе», я дарил друзьям, вычеркнув название и вписав вместо него аббревиатуру «КГБ».

Стихотворение другого австрийца, язвительного Карла Крауса, автора «Кануна Вальпургиевой ночи», венчало вечер:

Напечатанное в БВЛ гигантским тиражом, оно вело отдельную жизнь в самиздате. Под стать были и все остальные кукиши — не столько в кармане, сколько из кармана наполовину извлеченные.

Со скандала началось сразу же: первый спектакль — в зале Музея Достоевского — был назначен на вечер, когда предвыборную речь должен был произнести с телеэкрана Брежнев — и, соответственно, по всей стране отменили и запретили развлекательные мероприятия. Но публика собралась, директриса музея смирилась, а побывав на спектакле, справедливо обвинила нас в том, что мы подставили ее под статью Уголовного кодекса.

Но и на этот раз обошлось без Уголовного кодекса, хотя спектакль мы повторяли, а Георгий Васильев сделал его отдельную версию в театральной студии одного из питерских вузов, которой руководил. Все это, впрочем, — как и эвентуальные, так и не разразившиеся репрессии — ушло в зыбучий песок.

Изо всей этой истории с «Допустимыми допущениями» живее всего мне запомнился почему-то один комический эпизод. После первого — и самого триумфального — представления в Музее Достоевского мы компанией человек в тридцать-сорок, запасшись по дороге бутылками, отправились ко мне — благо жил я на улице Достоевского, метрах в трехстах от музея. Взволнованные, да и подпившие, занялись тем, чем не занимались уже несколько лет, — принялись читать по кругу собственные стихи. Читали все — и известные в подполье поэты типа Ширали, и явные неумехи.

Мне, как виновнику торжества и хозяину дома, чтение было предложено увенчать. Увы, глубокой ночью и сильно перепив, мои гости горланили и галдели. Призывая их к вниманию, я шарахнул кулаком по столу и заорал: «… вашу мать!» Это подействовало — народ затих. Я принялся читать, начав — в предлагаемых обстоятельствах более чем естественно — со стихотворения о переводческой участи «Три вокзала» (1976):

В этот миг дверь из соседней комнаты раскрылась и на пороге в наспех надетом халате предстала моя мать:

— Витя, ты меня звал?

Общий хохот, читать я больше не мог — так или почти так кончаются, впрочем, все мои триумфы.

(Стихотворение Арсения Тарковского «Ах, восточные переводы! Как болит от вас голова» вызвало в переводческой среде ярость и недоумение, а старый питерский переводчик Гитович даже разразился ответными виршами: перевожу древних китайцев и ничего у меня не болит, не отваливается, только здоровей становлюсь… Но этот конфликт возник по недоразумению: у Тарковского речь не о переводе, а о деспотии, при которой перевод расцветает и процветает, а жить все равно тошно.)

Я не служил, я нигде не числился — отменно зарабатывая, я порой влезал в жуткие долги, но каждый раз — рано или поздно — сводил концы с концами. Пил. Покупал (потом распродавал, потом снова покупал) книги. Ездил на юг. А по городу — на такси. Обедал и ужинал в ресторанах. Я снимал в Москве комнату, чтобы не тревожить друзей частыми наездами (а в гостиницу меня, «тунеядца», не пускали). Я занимался любимым делом — и за него мне платили. На откровенно коммерческую стезю (поэзия народов СССР!) я ступать не хотел, но и голодная смерть мне не грозила тоже.