В статусе своем — а вернее, в отсутствии такового — я черпал некое удовлетворение, хотя и стремился его, вступив в Союз, повысить. При всей заурядности собственной судьбы я бы не поменялся ею ни с кем другим.

Я ненавидел советскую власть, коммунизм, реальный и идеальный социализм, Ленина, Сталина, Брежнева, всю шайку-лейку. Ненависть эта была настолько естественной, что не нуждалась в каких бы то ни было рациональных обоснованиях. Но понимал при этом, что сам-то живу неплохо. Я жил в прогнившем королевстве — и искренне желал ему гибели, потому что гнилому в мире не место.

Но осознавал, что, скорее всего, и мне суждено погибнуть вместе с ним. Погибнуть — а вовсе не воспрять или воспарить. Потому что любые перемены в нашей стране — и на сей счет у меня никогда не было никаких иллюзий — приведут к медленной, но оттого вдвойне мучительной агонии и катастрофе. Это только большое дерево падает быстро, а большой корабль тонет медленно.

Я не исповедовал философию «малого народа», к которому по происхождению, воспитанию, образованию и роду занятий принадлежу. Я всегда проводил черту между собственными (и своих друзей, своего круга, своей страны) интересами и естественным правом «большого народа» жить по собственному выбору и разумению. Я не считал себя вправе решать за других дилемму «свобода или колбаса», хотя и предпочитал свободу. Все мои боренья — и подлинные, и надуманные, и застойные, и нынешние — протекали в узком кругу добровольно и сознательно интеллигентных людей.

Уже в девяностые, когда я начал выступать как литературный критик и публицист, меня не раз упрекали в том, что я руководствуюсь принципом «бей своих, чтобы чужие боялись». Это не совсем так. В рамках силовой метафоры я «бью» своих, потому что чужие пребывают для меня в иномерном пространстве, у них своя жизнь, свой язык; переводить ни с него, ни на него я не умею. Перемена поприща не означает для меня перемены участи (как для того самого врача, ставшего гробовщиком), я был и остаюсь переводчиком и растолкователем образов и смыслов — но не для всех, а лишь для тех, кто играет, или хочет играть, или хотя бы делает вид, будто хочет играть, по придуманным не им и не мной, не слишком поддающимся дефиниции, но, тем не менее, вполне внятным правилам.

Я не бью вне ринга. Я не учу вне аттического дворика. Не проповедую вне храма. Всё, что я пытался и пытаюсь еще сделать в отечественной культуре, лишено какой бы то ни было императивности. Если вам не нравится музыка, выключите приемник.

Здесь в моих рассуждениях зияет лакуна. Вполне, впрочем, стандартная. Начинающий прозаик, ведя повествование от первого лица и в меру отпущенного ему Богом описывая окружающих, самонадеянно забывает поведать о себе самом. Потому что себе он ясен (и дорог, хотя это не главное), и подразумевается, будто точно так же он знаком и понятен всем остальным. Насчет «понятен» это, правда, чаще всего соответствует истинному положению дел…

В моей внешней жизни произошли в постперестроечный (а для меня — в «постпереводческий») период слишком значительные перемены — я «озвучился», засветился, стал публично — и довольно одиозно — известен. Но в моей внутренней жизни не изменилось ничего или почти ничего: пребывание в этической оппозиции, как я это для себя определяю, и морализаторское, в сочетании с сугубо профессиональным, проповедничество остались теми же, разве что на второй план ушел профессиональный узкий переводческий аспект.

Ощущение дискретности собственной жизненной линии у меня отсутствует, хотя я и осознаю, что со стороны это выглядит несколько иначе. И, конечно, взявшись за подобные заметки лет пятнадцать-двадцать назад, я написал бы их совершенно по-другому. И, кстати, не раз принимался за это, но неизменно в самом начале бросал. Да и зачем писать автоапологию, если можешь сочинять (или хотя бы переводить) стихи?

Весной 1979 года я открыл студию поэтического перевода во Дворце Ленсовета. Питерские переводчики во главе с Ю. Б. Корнеевым пошли в обком партии — и мою студию прикрыли на шестом занятии.

Лучшая испанистка Питера, тогда студентка-заочница русского отделения филфака, прождала намеченного на это — шестое — занятие обсуждения своих переводов из Лорки три года: в 1982-м секретариат Союза писателей позволил мне возобновить студию (теперь уже во Дворце молодежи), и просуществовала она пять лет. В «зоне безопасности» — под самым носом у комсомольского и гэбэшного начальства.

Лепили там — и студийцы, и я — черт знает что; при студии — правда, законспирированное — существовало объединение поэтов, и только самые ленивые или самые тщеславные уходили от меня (здесь полагалось работать по-настоящему и говорить друг другу нелицеприятные вещи) в «Клуб-81». А самым бездарным я рекомендовал перейти в семинар Линецкой при Союзе писателей.

Замысел был таков: с одной стороны, освоить со студийцами за пять лет полный курс потребных для поэтического перевода дисциплин (аналитическое чтение и интерпретация текста, стиховедение, сравнительную стилистику и поэтику, историю европейской и отечественной поэзии и др.); с другой, бросить поэтов и переводчиков в общий котел с тем, чтобы первые стремились писать с оглядкой на — и по возможности на уровне — «мировые образцы», а вторые вкладывали в перевод ту же интенсивность чувствований, что и в оригинальное творчество; с третьей, привить молодежи практические навыки перевода, зачатки профессионализма, отсутствие какового у младших сознательно культивировалось старшими, делая первых неконкурентоспособными в издательской практике.

Однажды, выступая на обсуждении творчества участников семинара Линецкой, я сказал, что Эльга Львовна учит их пользоваться ножом и вилкой, забывая положить кусок мяса на тарелку, поэтому, если им когда-нибудь случайно перепадет мясо, они начнут рвать его руками. Этих слов мне не простили никогда, а возражая на вечере, весьма характерно объяснили: Эльга Львовна — блокадница, и поэтому ее ученики рвать мясо руками не станут никогда. Впоследствии, когда Корнеев, соблазняя самую на тот момент юную из учениц Линецкой, для маскировки раздал заказную работу еще троим-четверым семинаристам, они пустили в дело все четыре конечности…

И наконец, имелась у меня и четвертая цель: в условиях невозможности иной самореализации бросить молодым и талантливым людям заведомо двусмысленный (смотри выше) спасательный круг заказного поэтического перевода.

Все это, в той или иной мере, удалось, хотя и не без издержек: традиционная леность таланта и, напротив, трудолюбие посредственности изрядно путали карты, мешая добиться оптимальных результатов. Естественный для таланта разброс возможностей и перспектив (правда, в большинстве своем иллюзорных) и вынужденное самоограничение посредственностей заставили меня в конце концов усомниться в практической пользе своих усилий.

Оставались, однако же, общекультурный и нравственный аспекты деятельности студии — и в этом смысле я решительно удовлетворен итогами. Независимо от того, что одна из моих самых перспективных студиек стала русскоязычной журналисткой в Израиле, другой — англоязычным прозаиком и профессором английской литературы в США, третий «изменил» поэтическому переводу с саксофоном, а четвертый, будучи уже широко и бесспорно признанным мастером, забросил в годы постперестройки литературу и принялся торговать автопокрышками.