Голос ее шелестел, замирал до вкрадчивого шепота, и, вслушиваясь в его ласковость, Иван снова, как это было на реке, почувствовал себя в чем-то виноватым перед этой женщиной.

Катя вышла из-за перегородки, толкнула створки окон, и в палисаднике задымился на свету туман, точно там что-то тлело, источая белесый чад.

— Душно как. — Она вздохнула и оглянулась на Ивана: — Ну, чего ты косяк подпираешь? Проходи, гостем будешь… Станем прощаться, коли на роду нам так написано… Есть хочешь?

— Да не стоит. — Иван маялся у дверей, будто боялся ступить на чистые половички. — Не хлопочи… Мальчику мы не помешаем?

— Витьке-то? Он теперь будет спать как убитый — из пушки пали, не услышит… Ему главное, чтоб я была рядом, тогда у него душа на месте…

За те несколько минут, которые Катя пробыла около сына, приласкав его, нашептав покойный сон, с нее слетел хмель, беспечная игривость. Она так же была приветлива, как и прежде, и вместе с тем Ивану показалось, что она как бы отдалилась от него, почужала.

— И в кого такой душевный парнишка растет? — то ли спрашивая себя, то ли недоумевая, говорила Катя. — Или все дети нынче особые родятся, с пеленок все понимают? Семь годков стукнуло, а уже он во всем, как большой, — и об отце ему не поминай, слышать не хочет, и меня никому в обиду не дает… Хозяин, мужик, защитник… И откуда в нем все?

— А Николай скучает по нему?

— Может, и скучает, но я его на порог не пущу, ежели пьяный заявится! — Голос Кати посуровел, черты ее лица затвердели, чуть заострились. — Чашка вон расколется пополам, и то склеить трудно, все равно трещину будет видать, а жизнь и подавно… А трезвому прийти ему гордость не позволяет. Он хоть и пьянь беспробудная, а о себе понимает. Да и ни к чему!

— А что если одумается, пить бросит…

— Не надо, Вань! — Катя затрясла головой, порывисто приложила руку к груди. — Ежели ты обо мне заботишься, то понапрасну. Я же тебе говорила, что выгорело вот тут все, ни уголька не осталось, одна зола… Может, ты о самом себе печалишься — как бы, дескать, по-хорошему со мной расстаться? Это уж совсем зря… Был гостем, гостем и уйдешь…

Он поразился тому, что она так верно угадала и его состояние, и желание уйти от нее, не обидев ее ничем, и ему вдруг до боли стало жаль ее. Она говорила как будто спокойно, словно давно обдумала все и решила, поэтому и не волновалась, а он, слушая ее, все больше тревожился.

— Я сколь живу на свете, все как дурочка какая, — усмехнулась она. — Выдумываю то, чего нет… Вот ходил ты ко мне, и я уж верила, что так всю жизнь будет: ты — век учиться в своем училище за рекой, а я — век встречать тебя по субботам…

Голос ее уже дрожал и срывался, казалось, еще немного — и Катя заплачет, но она сдержалась и замолчала, через силу улыбнулась. Иван смотрел на нее и как там, у костра, словно не узнавал ее, и чувство жалости, захлестнувшее его душу, сменялось удивлением и нежностью.

— Мне и самому нелегко, Катюша, пойми… — начал он, чувствуя, что говорит не то, что хотел. — Я все эти дни только о тебе одной и думаю…

— Ладно, Вань, — она бережно коснулась его плеча, задержала на мгновение темные, омытые влажным блеском глаза, — не будем сердце рвать!.. Я сейчас самовар поставлю, чаю заварю — сядем рядком и помолчим ладком… Проходи…

Она вышла в сени, загремела трубой, слышно было, как льется в самовар вода, хрустят ломкие сухие лучинки. Иван посмотрел на свои пыльные сапоги, обтер их краем половика и, поскрипывая подошвами, морщась, двинулся к столу и увидел на белой скатерти темную, похожую на буханку черного хлеба, толстую книгу. Присев на стул, он раскрыл ее.

— Это ты что, Библию читаешь, что ли?.. В библиотеке работаешь, а сама вон какие книги читаешь…

— А ты что, впервой ее у меня видишь? Ты сам-то читал ее когда-нибудь?

— Нет.

— Вот видишь — не читал, а уж вроде осуждаешь…

— Я почему-то считал, что такие книги одни верующие читают. — Он оглянулся на Катю и вдруг ни с того ни с сего подмигнул ей: — А может быть, ты тоже верующая?

Катя ответила не сразу, погладила кожаную обложку книги.

— Врать не стану… Раньше ни во что не верила, была голая, как многие…

— Голая?

— Ну да. Кто живет безо всякой веры и совести, он все равно как голый… Может, они и красиво одеваются, и правильные слова говорят, и всем на свете довольны, и даже других учат, но на самом деле у них ничего за душой нет… Меньше или больше они съедят или износят, они все едино голые и бедные, хотя сами они этого не понимают…

— А теперь, значит, веришь, что он есть? — спросил Иван.

— Бог-то? — переспросила Катя и помолчала. — Не знаю… Да разве в нем дело-то?.. А книгу — тетка родная как умирала, подарила. Возьми, мол, Катька! Хошь ты безбожница и нагрешила, поди, немало, как станет невтерпеж, почитай, обратись к святой мудрости…

— Ну и как — помогает она тебе?

— Над этим не надо смеяться. — Губы Кати обиженно дрогнули, темные брови сошлись у переносья, но тут же расправились. — Хочешь, почитаю?

— Давай, давай, — чтобы не обидеть ее, поспешно согласился Иван.

Он уж и не знал, как держаться с Катей, так много было в ее словах неожиданного и непонятного. Казалось, за долгие летние вечера они переговорили обо всем на свете и о том, что успели пережить сами, и о том, что слышали от других, и о прочитанных книгах, и запомнившихся кинокартинах, а сейчас, в этот последний вечер, который они должны были провести вместе, рождалось подозрение, что он как бы совсем не знал ее и сталкивался с чем-то запутанным, загадочным, сложным, от чего и не отмахнешься, не найдешь быстрого ответа. Будто шли они по знакомой тропке и оказались у крутого обрыва, заглянули с высоты в его пугающую, завораживающую пустоту и остановились в неведении как же быть дальше?

— «И не сделайся врагом из друга, ибо худое имя получает в удел стыд и позор; так и грешник двуязычный… Не возноси себя в помыслах души твоей, чтобы душа твоя не была растерзана, как вол: листья твои ты истребишь, и плоды твои погубишь, и останешься, как сухое дерево…»

В открытое окно наплывал сырой