ли где стукнусь, коленку ли в кровь сдеру, все мне нипочем, виду не подам, не зареву… Люди и теперь считают меня отчаянной. Мужика, мол, прогнала, не побоялась, все шуточки-прибауточки, смеется, зубы скалит… Это я на народе такая, не люблю, чтоб меня жалели или видели по мне, что мне невмоготу А какой-нибудь дурак поганое слово бросит, и на него у меня уже сил не хватает — на людях еще держусь, а домой при бегу и наревусь вдоволь… Знаю, что тот дурак слез моих не стоит, а все равно мочи нет, захлебываюсь…

Движимый безотчетным порывом, Иван накрыл ее кулачок своей большой теплой рукой.

— Ты чего? — спросила она.

— Да так, — он улыбнулся застенчиво и нежно. — Боюсь, как бы ты и сейчас не заплакала…

— Жалеть будешь — заплачу. — Она разжала, расслабила свой кулачок, ее рука покоилась в его руке и наливалась теплом. — Наверно, раньше нервы из проволоки были, а теперь тоньше волоса стали, вот и рвутся… Я рано начала в колхоз по нарядам бегать — хоть и тощий трудодень, а все же хлеб. Перейду в другой класс — и в поле! Бригадир чуть свет в окошко палкой стучит — выходи! Ведь он, бывало, из матери в мать погоняет, ни стыда ни совести. Да тогда ко мне и не липла как-то эта ругань, — правда, верно, у девки уши золотом завешаны, я даже бригадира жалела: ему, дескать, самому нелегко, вот он нас в три шеи гонит… Да и о какой там обиде было думать, когда лишь бы сытой быть — и ладно!..

Из палисадника доносились неясные шорохи, еле слышный перестук капель — туман собирал их на листьях сирени, они стекали на нижние ветки, оттого и рождался этот тихий перестук, будто рылись под окнами куры и клевали разбросанные там зерна.

— Отец с войны на костылях вернулся, хворый, но мы были рады-радешеньки, что живой. Другие-то не дождались своих, а наш хоть калекой, да пришел. Со всей деревни, может, несколько мужиков и вернулось, и то не все с руками и ногами. В избе нашей пусто — ни одежонки путной, ни поесть чего — у всех животы подвело. Весь колхоз исхудал, бабы да ребятишки, и работать не за что — урожая на поставки не хватало, а сами не понять как и жили… Помню, я еще совсем малая была, пять мне стукнуло, а отец меня за руку — и в поле потащил. Весной это было, еще снег не сошел, а там, где осенью картошку не успели выкопать, черным-черно народу. Прямо из-под снега выковыривали по картошке, месили ее с хвощом — знаешь такой сорняк? На кислых землях растет. Так вот его сушили, растирали в муку, замешивали с мерзлой картошкой и пекли. Сейчас подумаешь, и то озноб берет — как это мы такую гниль ели? С виду этот хлеб на сапожный вар похож, а разжуешь — глина глиной. А когда живот набьешь, есть уже так сильно не хочется… И ведь как все понимали тогда! Всем тяжело, время такое, война, переживем его — и полегше станет…

Голос Кати звучал глуховато, она сидела понурившись, но вдруг распрямилась, рука ее под рукой Ивана дрогнула, но она не убрала ее.

— Скажи, Вань… А во что ты веришь сам? Ну работа у тебя будет или служба, ты станешь ее исполнять как положено. А для души-то что?

Иван не отвел взгляда, смотрел в самую чернь ее зрачков. Наступила одна из тех редких минут в его жизни, когда он не должен, просто не имеет права быть не самим собой.

— Видишь ли, — неуверенно начал он. — Я с самого детства, ну с того, что ли, момента, когда начал думать и соображать, верил, да, по сути, и сейчас верю, что надо жить не зря, что я не трава под ногами, а человек… И не ради себя жить, а ради того, что нужно всем, каким бы это словом ни назвать… Понимаешь? Ведь и до меня тысячи людей шли на любые жертвы во имя этого, жизни свои не жалели! А для себя чего-то отдельного и исключительного я не ищу. Разве это мало, чтобы знать, что ты живешь не зря?

— Я тоже, когда за партой в школе сидела, всему верила, что учителя ни скажут. — Она снова будто отдалилась, хотя тепло их рук смешалось: они еще никогда так не были близки друг другу, как сейчас — Думала — кончу десятый, а там открывайся шире белый свет — куда захочу, туда и полечу! Инженером хочешь быть? Пожалуйста! Врачом? Милости просим! На море тебя потянуло — плыви на здоровье! Дорога никому не заказана, только старайся, не ленись!.. Нам ведь это с первого класса внушили, и если в деревне что не так и хлеба не досыта, все равно верила в песню, что молодым всегда у нас дорога, что так оно по песне все и будет!.. И еще так умом раскидывала: пускай в нашем колхозе председатель пьяница, и грубиян, и матерщинник, а вокруг него подхалимы, один другого чище, но это не значит, что всюду жизнь такая! Отъезжай от нашей деревни двести или триста километров — и там уже все по-другому… Так я и жила — пела в самодеятельности, утильсырье собирала, на танцы в клуб бегала, в избе все сама делала — просить не надо! Схоронила первым отца, потом мать, голосила, убивалась, думала, что жизни конец, что не смогу жить без них, а жизнь сильнее нас, она вон какое дерево: пришел весной черед — и оно опять в листья наряжается, будто и не стояло голое… Все человек может вынести — и голод, и разлуку, и когда самые близкие уходят из жизни, и напраслину всякую, а вот когда тебя за человека перестают считать, тут себя не пересилишь, а если и пересилишь, то сломаешься… Хуже этого ничего не бывает!

— Да, да, конечно, — как эхо отозвался Иван.

Казалось, он все это слышал от Кати раньше, но сегодня каждое слово будто звучало для него впервые и тревожно отзывалось в душе.

— Может быть, тебе неинтересно про все это? — вдруг сухо спросила Катя. — Может, в клуб пойдем?

— Говори, говори. Не хочу я ни в какой клуб…

— Не знаю, что в голову взбрело: или книжек каких начиталась, — помолчав, начала Катя, — или зло меня брало, что худое в жизни не переводится и хорошему расти не дает… В общем, надумала я тогда подать на юридический, да ты и знаешь об этом! Кто болезни лечит, а я стану людей от неправды защищать, чтоб им жить легче…