верхоглядство уступало, пожалуй, только их сварливости. Анна водила Марка по галереям и устраивала целые лекции об искусстве. По ее словам, картина должна всколыхнуть зрителя и скрутить его изнутри, но не с помощью очевидных приемов, а так, чтобы он и сам не понял, как клюнул на удочку.

– Ломая голову над тем, что скрывается за обликом, мы незаслуженно упускаем из виду сам облик, – утверждала Анна.

Она не любила, когда ее называли Аней, тем более Анютой, и объясняла это так:

– Превращать Анну в Аню или Сергея в Сережу – значит низводить человека со всеми его противоречиями и надломами до уровня просто хорошей девочки или хорошего мальчика.

Марк замечал, что перенимает образ жизни возлюбленной и образ ее мыслей. Иногда они синхронно сбегали с пар (Анна заканчивала МГИМО), чтобы насладиться музейными коллекциями в тишине и не чувствовать себя обезличенными зеваками из потока посетителей.

Между ними установилась предельная откровенность. Анна беспокоилась, что малейшая недоговоренность в любви вредит обеим сторонам.

Они проводили время вдвоем и, хоть и не скрывали своих отношений, в компаниях парой почти не появлялись. И Анна, и Марк иногда вспоминали, что неплохо бы устроить совместный ужин с родителями, но постоянно откладывали этот священный ритуал, дабы уберечь себя от рутины. Есть вещи, в которые нельзя посвящать никого постороннего, а для Марка и Анны посторонними тогда казались все.

– Мама до сих пор мечтает, что я выйду замуж за дипломата, – признавалась Анна. – Меня это корежит.

– Тебя настолько воротит от международных связей? – шутил Марк.

– От предопределенности. От необходимости следовать чужим стандартам.

– А как ты смотришь на то, чтобы породниться с гендиректором госкорпорации?

– У тебя есть кандидатура на примете?

– Всего одна.

– Если это тот, о ком я думаю, такой вариант я расцениваю как приемлемый.

– Всего лишь приемлемый?

– Хорошо-хорошо. Самый приемлемый. Более того, я бы с удовольствием состарилась с ним вместе.

Анна ненавидела типичных мажоров ее круга за их ограниченность, за узколобый снобизм и безвкусное расточительство. Будь она обычной студенткой или работницей на заводе, повторяла Анна, ее бы не удовлетворяла настолько низкопробная элита, далекая от Борджиа или Медичи, как скульптуры Церетели от творений Микеланджело. При этом Анна презирала тех же самых студентов и рабочих на заводе вне зависимости от их пола за анекдотичную пассивность и покорность судьбе в любом ее обличье – главные признаки рабов.

– Постоять с плакатиком или подписать петицию против злоупотреблений властью – вот и все, на что они способны. Разве можно их за это уважать?

Отец одобрительно воспринимал союз с Анной и велел без стеснений обращаться за советами. Мама радовалась счастью сына как собственному.

А однажды Анна отменила встречу за полчаса до нее и отправила Марку черно-белую фотографию из соцсети. Это случилось осенью.

На снимке кто-то запечатлел факельное шествие. Среди участников, поголовно в темных куртках и светлых мешковатых брюках, наибольшее внимание привлекал молодой манифестант в центре кадра. Левой рукой он на пару с соседом придерживал плакат «Белые всех стран, соединяйтесь!», а правую, воспроизводя известный жест, вскидывал к солнцу. Залысины у демонстранта еще не наметились, но щеки потихоньку заплывали жирком.

Марка перекосило. На лице отца застыло выражение нелепой, ничем не разбавленной приподнятости, которое Марк до того не наблюдал ни разу: ни в домашней обстановке, ни на званых вечерах, ни во время папиных интервью о мощи российской ядерной энергетики. Молодой Анатолий Владимирович, захлестнутый восторгом, не замечал, что капюшон за его спиной вывернут наизнанку, волосы растрепаны, а рот комично приоткрыт.

Оправившись от шока, Марк позвонил Анне. Она не ответила. Марк снова набрал номер. Снова и снова.

Наконец она взяла трубку.

– Самое противное, что они даже лозунг придумать не смогли, – сказала Анна. – Украли у коммунистов и заменили «пролетариев» на «белых».

– Мерзкое фото. Сегодня же покажу его папе и заставлю объяснить.

– Заставишь? – она усмехнулась. – Тебе он ничего объяснять не станет.

– Я заставлю.

– Он тебе что-нибудь объяснял раньше? Ставил в известность, прежде чем плести очередную интригу?

Непрозрачные намеки Анны и ее резкий тон сбили Марка с толку. Неужели она полагает, будто он все эти месяцы утаивал от нее правду о нацистском прошлом своего папаши?

– Я понимаю твою реакцию, – сказал он.

– Нет, не понимаешь.

– Разве это что-то меняет для нас двоих? Я впервые вижу это фото и разозлен сильнее твоего.

– Марк, послушай. – Голос Анны звучал опустошенно-устало, словно она плакала несколько часов подряд и теперь ее охватило скорбное безразличие. – Я не злюсь. Когда сын советского генерала, бывший комсомольский вожак, кидает зигу, это скорее смешит, чем раздражает. Выразительная метафора смены эпох.

– Это позор. Надеюсь, ты согласна с тем, что я к этому непричастен?

– Господи, Марк, конечно же, ты к этому непричастен.

– Тогда в чем дело?

Анна молчала, но не сбрасывала звонок.

– В чем дело, ну?

– Прежде чем я скажу следующее, никогда не забывай одну вещь. Я нехороший человек. Ты хороший.

– Анна, да что ты такое…

– Подожди. Не перебивай, пожалуйста. Сейчас я произнесу слова, за которые уже себя ненавижу. И все же, если не произнести их сейчас, в дальнейшем будет только больнее. Когда ты станешь меня винить, вспомни об этом.

– Анна!

– Мы больше не вместе. Начиная с этой минуты.

По ровному тону Марк сразу уяснил, что это не угроза и не шутка, а констатация. И как ты ни ярись, ни протестуй, все решено за тебя. Ты проиграл за несколько ходов до того, как осознал это.

Анна отключила телефон.

Марк, прежде не смевший и помыслить о подобном, ворвался в кабинет отца и опустил на бюро ноутбук с увеличенным на весь экран фото. Прямо поверх деловых бумаг, которые в тот момент изучал папа.

– Совсем страх потерял? – рявкнул он.

– Объясни.

– Повтори.

– Жду объяснений.

Отец поднялся с места и, не прикладывая усилий, разломил ноутбук на две половинки и положил их по разные стороны от себя. Аккуратно, как будто ничего и не случилось. В ту же секунду у Марка сверкнула догадка, что снимок может быть и поддельным. Подправленным в графическом редакторе – кем угодно. И надпись на плакате, и вздернутая к солнцу рука.

– Ты вышел за рамки приличий, – произнес отец до жути спокойно. – Никто не вправе требовать от меня отчета. Тем более мой сын. За это ты понесешь наказание. А пока присядь. Поговорим о фото.

Повинуясь ледяному тону, Марк сел в кресло. Отец снова опустился на стул.

– Думаешь, мне стыдно за те дни? Ты тогда сопли жевал, поэтому ни хера ты о