— Места у них нет… все есть, если подумать. Оля, в кабину живо! Левашов, ходу отсюда, сейчас выруливать будут.

Старший лейтенант вновь нагнал их уже при выезде из КПП, вскочил на подножку, вцепившись в дверь.

— Я тебе должен, Ленька! — Астахов от души шарахнул его по плечу, — Ты — человек! Должен по самый гроб!

— Должен он, мать твою так! Ненормальный! И всегда ненормальным был! — у старшего лейтенанта совсем голос сел от необходимости постоянно орать, — Молись, чтобы одного меня под трибунал отдали, а не тебя вместе с девчонкой и водителем заодно. Ненормальный! Мотай к … матери, пока не рассвело! Чтоб я больше никого из вас здесь не видел!

— Будут еще раненые — увидишь, — негромко, но очень весомо пообещал Астахов и кивнул водителю, чтобы трогался.

На аэродром всегда ездили ночью, а поднимались самолеты, едва край неба начинал чуть светлеть. Говорят, рассвет в воздухе наступает быстрее, чем на земле. Следовало поторопиться, чтобы не попасть под налет, но едва отъехали, Астахов велел остановить машину. На негнущилсях ногах выбрался из кабины и зашарил по карманам в поисках папирос. Водитель не пытался никого торопить, просто тяжело опустил голову на руль, пользуясь хоть этим коротким отдыхом.

— Трибунал ему, — вздохнул Астахов, — И вот прямо отсюда на Колыму… Там сейчас тихо, не стреляют… Трибунал… — он посмотрел на аэродром и еще раз повторил, будто незнакомое слово, — Трибунааааал…

Еще долгих минут десять Астахов медлил и все смотрел на светлеющий горизонт, жадно дотягивая уже докуренную папиросу, словно приговоренный перед расстрелом. Наконец дождался, пока станут видны поднимающиеся от Херсонеса самолеты. И лишь когда два черных крестика один за другим исчезли в медленно розовеющих рассветных облаках, он перевел дух, растер ладонями враз вспотевшее лицо:

— Все, что мог, я сделал. Поехали.

И выругался от души, увесисто и замысловато, руша на головы немцев гробы, кресты, оглобли, чертей, святых угодников, весь набор самых немыслимых пожеланий, переложенных медицинской латынью. Гимнастерка прилипла к его спине. И вид у Астахова был как после тяжелой операции.

Письма

Мишка, здорово, капитан!

Пишу три строки на бегу, пока есть кому забросить тебе письмо в порт. Положение наше, сам видишь. Не сегодня-завтра пойдут в драку все, кто может стрелять, и я пойду. Если что не так, не поминай лихом. Привет Максиму. Жму ваши руки, братишки, задайте там этим гадам перцу за всех нас.

Игорь.

* * *

Дорогая, тысячу раз дорогая Вера!

Извини, что позволяю себе тебя так называть. Когда ты прочитаешь это письмо, я может быть уже буду в бою. Сегодня наш сводный отряд идет занимать позиции. Конечно, не самый хороший я боец, когда бы мне было этому учиться. Но стрелять умею и будем мы держаться до конца. Мне не страшно ничуть. Жалко только, что я до этого дня не решился сказать тебе самого главного. И сейчас в бой идти не боюсь, а письмо тебе писать — дрожат руки. Ведь кто я такой перед твоими глазами? Непутевый троечник вроде тех, что ты брала на буксир в школе. А ведь именно ты сделала то, чего не сделали там — ты научила меня читать. Понимать книгу. Это на самом деле очень и очень дорого. Со мной есть в вещмешке те самые "Трагедии", знаю, читать не время, но будут моим талисманом.

Дорогая Вера. Не решился бы никогда сказать тебе вслух, а в письме скажу, что ты стала для меня не просто учителем и товарищем. Если бы я мог еще раз тебя увидеть, наверное не побоялся бы… а так. Пусть хоть в письме, пускай так ты будешь знать как ты… (зачеркнуто), как много (зачеркнуто) как я люблю тебя.

При мысли о тебе мне не страшно и погибнуть. Может статься, что я уже не вернусь. Погибаю комсомольцем, за Родину, за Крым и за тебя.

Прощай, дорогая моя Вера, моя Джульетта…

"Мне ночь сто раз мрачней без твоего сиянья".

Если мы оба останемся живы, ищи меня после войны в Севастополе у Графской пристани. Я буду приходить туда каждый вечер в надежде встретить тебя.

Рядовой Яков Мельников.

* * *

Полевая почта №… старшине Поливанову Владимиру Ивановичу

Здравствуй, братишка!

Володенька, дорогой, не знаю, когда и как ты прочтешь это письмо, идти ему до тебя долго. Может статься, про меня и товарищей моих ты из сводок прежде все прочтешь и поймешь.

Хочу сказать тебе, что служба моя идет как и шла, я делаю все, чему училась, и надеюсь, все идет хорошо. Долго я жалела, что не стала поступать в мединститут после техникума. Война стала моим институтом. И наставники у меня строгие. Но даже они хвалят иногда. С таким командиром, который у меня есть, ничего не страшно. Его и буря не согнет.

Мне стали все чаще сниться Белые Берега, то будто ты в гости приехал на мой день рождения, то лето и мы в лесу орехи собираем на Снежке. Жалко, не взяла я с собой твою карточку, где мы вместе снялись когда ты с Финской пришел. Потерять побоялась. Сейчас была бы память. Но я тебя и без карточки помню.

Сейчас такие дела, что не до писем. Может статься, это последним будет. Ты не думай, я не боюсь, если придется даже и драться, не сробею. Стреляю я теперь тоже хорошо. И если придет обо мне извещение, знай, что делала я все, что умела. Не думай, это не малодушие, а как положено говорить, боевая обстановка так складывается. Я не минуты не сомневаюсь, что мы победим. Но очень может быть, мне этого уже не увидеть.

Кончится война, ты к себе на Урал вернешься, снова будешь леса дозором обходить, гонять порубщиков и браконьеров. В лесу ты как дома, для тебя и в Белых Берегах шумно. Но если западет кто в душу — долюби за меня. Врут попы про тот свет, но все одно легче будет мне знать, что ходят по белу свету мои племянники, что не свела война всех Поливановых под корень. А ты им про тетю Раю расскажешь, как умеешь, что была она, дошла от дремучих лесов до синего моря, где и голову сложила.

Обнимаю тебя, вихрастого.

Рая.

* * *

Саша!

Я, наверное, был не самым лучшим отцом. Не вижу смысла ни пытаться объяснить, ни пытаться извиниться, что