Раисе отчего-то очень ясно представился их учебный лагерь на Федюхиных высотах. Палатки, смешливые девчата, не знающие еще, какой может быть война. Живая Наташа Мухина, которая не умеет ползать по-пластунски, зато быстро учится накладывать повязки. Чай у огромного самовара, “сказка на ночь”. Кажется, не было на земле места, где Раисе было бы так спокойно и легко, как там. И уже не будет.

“Самолеты прямо по носу!”

Голос матроса-сигнальщика кажется, услышали все, кто был на корме, и этот выкрик выдернул Раису из оцепенения, из таких спасительных, как думалось, воспоминаний. Она подумала, что это уже наверняка конец и снова удивилась, куда подевался страх. Наверное, на него просто не осталось сил. "Хоть бы сразу". Раиса не выдержала и закрыла глаза, чтобы не видеть, как они приближаются.

И почти сразу же, сквозь свист ветра и грохот тот же голос выкрикнул хрипло, с отчаянной радостью: “На-а-а-аши!”

Не в силах подняться, обе ноги у него были в гипсе, летчик оперся на руки и задрав голову уставился вверх, туда, где воздух звенел и гудел от звука моторов.

— Ребята! Ребятушки! Братцы! — лицо его просветлело, — Не подведите, родные! “Пешки”! Это наши самолеты. Сейчас они фрицам всыпят, не сунутся!

Два самолета, каких Раиса еще никогда не видела так близко, большие, со странными широкими хвостами, понеслись прямо на немцев, у их носов что-то сверкнуло — открыли огонь, догадалась она. И немцы шарахнулись. Их было больше, но связываться с неожиданными заступниками "Ташкента" они не решились, наспех скинули бомбы и поспешили убраться восвояси.

Самолеты пронеслись вдоль борта и только теперь Раиса смогла разглядеть на их крыльях звезды. На палубе кричали, махали им руками, смеялись. Раиса тоже улыбалась, от небывалого облегчения ушла даже боль, только правой руке было холодно, видать, гипс все-таки отсырел, и досадно было, что радоваться вслух у нее все равно не получается.

Летчик улыбался, обессиленно и радостно. Он не мог больше сидеть, снова сполз головой к Раисе на колени и все повторял:

— Наши, наши, не подвели ребятушки. Это “Пешки”, Пе-2, пикировщики.

— Бомберы и за ястребков? — искренне изумился моряк. — Вот это дали жизни! Да чтоб меня покрасили! А… погоди, авиация, а ястребки-то наши что ж?

— Далеко им. Не дойдут. Но и немцам уже далеко. Ты, братишка, скажи, мы как, много воды приняли?

— Командование мне о том, извиняюсь, не докладывало. Но видок у нас сейчас… — он оглянулся на борт и бурлящие волны, — Честно скажу, авиация, только верой в победу на воде и держимся. Но нам этой веры не то, что до Новороссийска, до Берлина хватит. С ремонтом, понятное дело. Тяжко “Ташкенту”. На одной морской чести идет. Видал, экипаж весь в парадках. На смертный бой готовился, — и он поправил свою бескозырку.

И впрямь, Раиса только сейчас заметила, что все моряки “Ташкента” одеты, как на танцы. Ну, как на танцы после большой драки — грязные, мокрые, кто-то в рваном, кто-то в бинтах и пятнах крови. Но — в парадном.

— Он лидер, не крейсер, — машинально вспомнила она вслух.

— Вот сбили меня, черти, со счету, и не знаю, от скольких бомб мы ушли. Теперь до ста лет дожить надо! Мамаша, — окликнул моряк женщину с ребятишками, — да будет вам дрожать, берег скоро. А ты, сестренка, молодец. Стихи читаешь. Не дрейфишь! Корабли знаешь. Не укачиваешься. Сразу видно — наша, севастопольская!

— Из Брянска я, — прошептала Раиса. У нее не осталось сил говорить, но и не ответить было нельзя.

Моряк удивился. Пристально посмотрел Раисе в глаза, будто собираясь в них что-то прочесть.

— Детдомовская, небось?

— Ну, да…

— Так значит ты из Севастополя! Чтоб меня покрасили, из Севастополя! Только позабыла все!

— Нет, — Раиса улыбнулась, — Папу точно помню. Он на заводе работал, слесарем.

— Стало быть, или дед или бабка с моря! — моряк ни на градус не сбился с курса. — Быть не может, чтоб ты не из черноморских была! Черкни адресок, после войны женюсь!

Он что-то еще говорил, бурно жестикулируя, но голос его сливался в монотонное гудение. Кажется, еще кричали “Ура!” нашим истребителям, скоро появившимся над “Ташкентом”, потом подошли корабли.

Первыми приблизились два катера, Раиса прежде видела такие в Севастополе, но не представляла, насколько быстро те могут двигаться. Потом борт в борт пришвартовался большой корабль с двумя грозно торчащими пушками. С него подали сходни.

Заполненная людьми палуба “Ташкента” понемногу пустела. Забрали сначала лежачих раненых, женщин с детьми. Раиса решила, что если хватит сил подняться на ноги, она пойдет сама. Но смогла сделать лишь несколько шагов, мокрая палуба скользила под ногами и в конце концов пришлось сесть, опираясь на здоровую руку. Кто-то подхватил Раису, не очень умело, но крепко, помог подняться, и дальше они пошли вдвоем. Самого корабля, забравшего ее на берег, Раиса уже не запомнила.

В памяти остался только сам берег, вот она идет по сходням, снова за кого-то ухватившись. Идти получается, но очень кружится голова и слезы подкатывают к горлу. Раиса все время оборачивалась, искала глазами “Ташкент”, позабыв, что с крейсера их всех сняли. Море, корабли, чайки — все расплывалось у нее перед глазами, как отделенное мокрым стеклом.

Потом, уже в сумерках, был госпиталь, сортировка. Все настолько прочно ей знакомое, что наверное и при смерти распознала бы, не ошиблась. Врач что-то спрашивал про гипс, но Раиса только кивала. Непонятно, в какой момент она оказалась одета не в свою форму, распоротую и наспех прихваченную хирургическим шелком, но все-таки привычную, а в тельняшку, да еще с какого-то богатыря, с Алексея Петровича ростом и как трое таких в ширину. Как в платье, подумала она и попыталась натянуть ее на колени. Неожиданно рассмеялась, таким нелепым показался этот жест, но потом подумала об оставшихся и смех сам собой перешел в слезы, потом, кажется, врач закатывал ей рукав на левой руке…

Глава 13. Мыс Фиолент — мыс Херсонес. 28–29 июня 1942

— Был бы верующий — вслед бы перекрестил, — сказал сам себе Огнев, провожая взглядом уходящую колонну машин. В порту эвакуация налажена, сейчас раненых погрузят, и еще до полуночи корабли уйдут на большую землю. Ночью опасны, в основном, мины — когда их после очередной бомбежки вытраливают, гремит так, что перекрывает любую канонаду. Хитрые немецкие мины, по мнению изобретателей — не поддающиеся никакому обезвреживанию. Поддающиеся. Но опасные, как дремлющая