слова вплетались в шепот волн, и от них можно было оттолкнуться, чтобы встать. И работать. До самого конца.

К "определенному автоматизму" он всеми силами старался не прийти, хотя и не знал наверняка, сколько пришлось сна на следующие сутки, четыре часа или меньше. По крайней мере, желтый керосиновый огонек больше не плавал в глазах и строчки письма ложились на бумагу твердо и аккуратно. А что слова подбирались с трудом, так тому причина совсем другая.

— Опять не спишь, неужели доклад готовишь? — Астахов тоже только что сменился с вахты. Трое суток почти без сна дались ему тяжко, под глазами черные круги, лицо заострилось как у покойника. Ввалился тяжело, едва не влетев лбом в притолоку — монастырские двери низкие.

— Сыну пишу. Никогда не умел разговаривать с родственниками, особенно при плохом прогнозе.

— От тебя не ожидал!

— Чего?

— Что духом упадешь!

— Я разве упал? Может, мечусь по кругу и впадаю в панику? Ничуть. Я прогноз даю, — Огнев поморщился. Астахов понял, что тот в последний момент перехватил машинальную попытку выйти на лекторскую громкость. Да. Этот разговор для двоих.

— Прогноз крайне плохой. Артиллерийский огонь слабеет. Пополнений нет и не будет. Суток трое, много неделя, и останется разрозненное сопротивление мелких групп. Во второй керченский десант не верю. Неделя у нас есть на организованное сопротивление, еще, допустим, неделя на добивание.

Астахов тяжело опустился на свободный стул, сел, сцепив перед собой руки.

— Да, тут гадать не о чем, случай инкурабельный, — выдохнул он, — При первом же изменении фронта будет нам монастырь кладбищем. Но это не завтра. Сейчас-то что посоветуешь?

— Держать оружие под рукой. Девочек бы на большую землю отправить… но тут уже все. Ты не слышал, “Ташкент” прорвался?

— Не слышал. Морской телеграф не донес еще. Бомбили его, это все говорят. Если у кого и есть шансы, так у него.

Ветер доносит шум моря и редкие глухие разрывы. Здесь везде слышно море. Да и разрывы тоже…

— Не иначе как у Балаклавы, — на этих словах с Астахова даже сбегает сон. Он хмурится, стискивает зубы, от чего резче обозначаются скулы и лицо делается больше злым, чем усталым.

"Инкурабельный случай". Он и есть. Сам же говорил тогда, под Ишунью, Денисенко, доведется — свидимся, не у одного стола, так в одном окопе? Как бы не в одном окопе для них обоих и кончиться войне. Не хочется думать об этом. Больше того, высчитывать, сколько еще осталось, прямо противопоказано.

— Сегодня вроде бы МОшки ожидаются ночью, работаем. Кого-то успеем вытолкнуть, — Астахов тяжело поднялся, опершись о стол, — Только сопровождающие уже на последнем дыхании. Оленьку сменить бы хоть кем. Очередь-то ехать ее, но больше моего на ногах.

— Я поеду.

— Вместо отдыха?

— Не посплю сутки, не развалюсь. Не в первый раз.

— Алексей Петрович… Спасибо тебе.

— Да ладно. Пусть поспит девочка. Сколько у нас эвакуируется?

— Вопрос… По уму, всех, кроме легкораненых, вывозить надо. А на самом деле… Черт его поймет, пошлешь два десятка — так придут еще и тральщики. Пошлешь сотню — вообще никто не прорвется. Да и не хотят эвакуироваться. Все равно, мол, на переходе потопят, так лучше среди своих. Эх, говорят в прошлую оборону хоть с эвакуацией было хорошо…

— Если ты не забыл, морем эвакуировались англичане да французы. И французы тогда устроили “корабль мертвецов”. Понимаешь, умудрились так организовать переход… Что такое?

Договорить не дали. В дверях появилась бледная, перепуганная медсестра. Кто-то из новеньких, не инкерманских. На руках и на халате — свежие кровавые пятна.

— Кровотечение! У лейтенанта кровотечение!

— Алексей, займись эвакуацией, скажи, чтоб Олю не будили! — уже через плечо, на бегу, крикнул Астахов, — Отставить хныкать! Жгут наложила?

* * *

Вот она, война. Два часа назад беседовали здесь, у дежурного поста. Вон книга под лампой осталась. Юдин. Письмо недописанное.

Машины уходили в полной темноте, дорога привычная. Еще туманом чуть прикрыло, думал, должны добраться спокойно. Добрались…

И только что… Шум, мелькание света. Знакомая рука плетью с носилок, чуть не до полу. "Пульс плох"… И что, что ты сделаешь теперь? Что?

Астахов несколько отстраненно почувствовал, что ему не хочется ругаться. Потому, что все равно этого словами из души не выплеснуть. Каких-то пару часов назад они оба сидели здесь. О чем разговор-то был? Ах да, "корабль мертвецов", французская неудачная эвакуация раненых морем. Из-под Севастополя. "Через пару часов вернусь, доскажу. Ни пуха ни пера с операцией!", сказал, когда уже выносили закровившего в операционную. “К черту”.

И вернулся. На носилках. "Осколочное. Внезапный обстрел. Он носилки снимать помогал, руку поднял. И тут удар…”

Крови снаружи мало. В лице тоже ни кровинки. Значит, мать вашу, все внутри! Пульс? Есть пульс. Ну, Алексей Петрович, держись, мы уже идем мыться! Думаешь, я тебя так просто отпущу?

Намывая руки, он увидел рядом с собой Олю. Которую строго-настрого не велел будить, но та проснулась, как почувствовав, что происходит. Впрочем, так даже лучше, он привык работать именно с ней, а сейчас надежный человек, понимающий все с полужеста, это очень много. Теперь справимся. Должны. Обязаны.

Но от просто беды до пропасти расстояние отделяли не минуты даже, а миллиметры.

Сначала Оля, готовая по первому жесту подать или пинцет, или скальпель, что скажут, увидела, как пальцы Астахова разжались и рука беспомощно замерла в воздухе. А потом, как оба хирурга, и он, и Колесник, переглянулись и от их взглядов ей сделалось холодно.

— Что будем делать, Игорь Васильевич? — глаза Колесник были черны и круглы от отчаянья.

Таким ей коллегу и товарища видеть еще не приходилось. На мгновение лицо его приобрело выражение беспомощности, будто этот упрямый и всегда уверенный в себе человек готов был мало не разрыдаться… И почему, ей было очень хорошо видно. Беда превращалась в катастрофу, непоправимую. Виной тому был маленький, косо сидящий осколок, который ритмично вздрагивал, повторяя удары сердца.

“Ранение перикарда, — сказала себе Колесник. — Это — всё. Даже Соколовский не возьмется. Или, еще хуже, осколок ушел глубже, в сердце, и сейчас только он перекрывает поток крови. Задень — и уже не остановишь.”

Без сомнения, Астахову все это было предельно ясно. И передумал он про себя совершенно то же самое.

— Джанелидзе… — отчаянно прошептала Колесник, вспоминая читанную еще до войны статью про шов на бьющемся сердце. Между ударами пульса один из лучших хирургов Союза смог вывихнуть сердце из груди, наложить шов, вправить на место и, сжав в нужный момент, запустить.

Астахов, полуприкрыв глаза, попробовал вспомнить ту статью. Читал же.