Освобождение из тюрем, хотели того сами депутаты или нет, с неизбежностью приводило к осуждению политики Террора и к постановке вопроса о том, кто несет за него ответственность. Отсюда оставался всего один шаг до обвинения тех, кто проводил в жизнь политику монтаньяров. Эти люди, особенно на местах, нередко воспринимались как виновные лишь потому, что были во власти. Понемногу процесс начал выходить из-под контроля: вскоре стало понятно, что полностью сохранить систему Террора, поставив ее на службу новому составу Комитетов, уже не удастся.

14 термидора (1 августа) без всякого обсуждения был отменен закон от 22 прериаля. Вслед за тем один из депутатов потребовал, чтобы Антуан Фукье-Тенвиль, общественный обвинитель Революционного трибунала, «отправился в ад искупать пролитую им кровь». Это также не вызвало никаких дискуссий, Фукье был арестован. На следующий день было принято решение об аресте депутата Жозефа Лебона, руководившего Террором в Аррасе; коллеги назвали его «палачом, служившим Робеспьеру». Особенно важным им казалось то, что он во всем подражал «триумвирам» – все делал «как Робеспьер и для Робеспьера». Позднее, в октябре, по итогам работы специальной комиссии и поименного голосования будет отправлен под суд Жан-Батист Каррье, свирепствовавший в Нанте.

Все трое не могли понять, в чем их обвиняют, ведь они выполняли – и весьма успешно – распоряжения того же самого Национального Конвента и его комитетов. «Я был орудием комитетов, я подчинялся, я лишь механизм, который приводили в действие», – скажет депутатам Фукье-Тенвиль. Суд над ним показал, что общественный обвинитель, наводивший ужас на своих жертв, – лишь мелкий бюрократ, изо всех сил стремившийся выслужиться перед теми, кто находился у власти. «Здесь виновно все, вплоть до колокольчика председателя!» – воскликнет Каррье, осознав после трехдневных попыток оправдаться, что коллеги твердо решили принести его в жертву. Все трое были приговорены к смерти и казнены.

Впрочем, проводимые термидорианцами репрессии были несравнимы с временами «Великого террора»; за исключением казненных сразу после переворота, на эшафот взошли лишь несколько депутатов и их единомышленников. Даже те, кто был арестован, – как Давид, изгнанный из Конвента в один день с Лебоном, – впоследствии оказались оправданы и вышли на свободу. Причина была проста: несмотря на постоянные обвинения друг друга и выяснения, кто больше выслуживался перед Робеспьером, депутаты Конвента отлично понимали, что, по сути, Каррье прав: все они несут коллективную ответственность за Террор. Тем, кто аплодировал робеспьеристам, зверствовал в провинции, голосовал за казнь короля, отправлял под суд своих коллег, совсем не хотелось обсуждать вопрос о личной ответственности за репрессии. «Количество палачей было практически равно количеству граждан», – скажет один из депутатов.

Тем не менее отмена закона от 22 прериаля подрывала основы самого существования Революционного трибунала. Его хотели распустить сразу после переворота, но тогда он был еще нужен, чтобы судить соратников Робеспьера. 11 термидора его работу решено было приостановить. И все же 23 термидора (10 августа) трибунал реорганизовали, его состав сократили, вновь предоставили обвиняемым право на защиту, полномочия самого трибунала существенно сузили: отныне его юрисдикции подлежала лишь бóльшая часть преступлений с контрреволюционными намерениями. Таким образом, трибунал во многом вернули к тому положению, в каком он находился до принятия закона от 22 прериаля. 8 нивоза (28 декабря) Революционный трибунал подвергся новой реорганизации: в частности, было принято решение каждые три месяца полностью обновлять его состав. До конца II года Республики трибунал вынесет 16 смертных приговоров, однако за тот же период 92 человека будут им оправданы. 12 прериаля III года Республики (31 мая 1795 года) Революционный трибунал будет окончательно упразднен – как слишком одиозное учреждение, а его полномочия будут переданы департаментским уголовным судам.

Прекращение политики Террора и осуждение его крайностей создавали новые возможности для национального примирения. Приговор «палачу Нанта» Каррье и арест командовавшего «адскими колоннами» генерала Тюрро (который, впрочем, будет полностью оправдан, а впоследствии и удостоится упоминания на Триумфальной арке в Париже) позволяли и заставляли пересмотреть даже отношение к участникам вандейского мятежа, который, как казалось еще недавно, угрожал самому существованию Республики. Декрет Конвента от 12 фримера III года (2 декабря 1794 года) обещал всеобщую амнистию тем вандейцам, кто в течение месяца сложит оружие и перейдет на сторону республиканцев. В развитие этого декрета впоследствии было принято решение немедленно освободить всех уже осужденных вандейцев и шуанов. Эта амнистия имела и конкретные политические последствия: в феврале – мае 1795 года вандейские военачальники подписали мир с Республикой.

Зимой 1794–1795 годов в Конвенте раздавались голоса и в пользу более широкой амнистии, однако дело не двигалось с места, пока, наконец, Франсуа-Луи Бурдон (из Уазы) – адвокат, близкий к монтаньярам «цареубийца», а затем активный термидорианец – не нашел правильные слова:

Его речь была встречена аплодисментами, и Конвент немедленно принял соответствующий декрет. Очевидно, однако, что это была амнистия «для своих», намеренно суженная; она способствовала восстановлению справедливости, но никак не национальному примирению.

Вместо амнистии участникам Революции решили дать шанс на непредвзятое разбирательство. 12 фрюктидора III года (29 августа 1795 года) в Конвенте почти незамеченным прошел декрет, который состоял всего из трех статей и требовал, чтобы все, кто находится в заключении по распоряжению кого бы то ни было, кроме полицейских чиновников, предстали перед этими чиновниками для принятия решения об их виновности. Это была попытка перенести все преследования в законную плоскость, отказавшись от недоказанных обвинений: однако вскоре депутаты поняли, что декрет позволяет избежать правосудия шуанам и другим врагам Республики, и сделали из него исключения для арестованных по решениям Комитетов общественного спасения и общей безопасности, а также комиссаров Конвента.

При всей ограниченности этих декретов стало понятно, что возврата к Террору уже не будет. Постепенно уходил ужас перед непредсказуемыми репрессиями, люди переставали бояться за свою жизнь и жизни близких. В Конвенте то и дело разворачивались дискуссии, немыслимые при диктатуре монтаньяров, звучали слова: «Свобода печати или смерть!» Воцарившаяся свобода печати действительно не знала границ, роялистская направленность ряда изданий была едва завуалирована, несмотря на то что призывы к реставрации монархии по закону должны были сурово наказываться.