В общем, за все время, что я живу у дяди и тети Лорны, я еще ни разу ни в чем не нуждался.

Я часто думаю, вдруг я – ошибка? Вдруг Бог создал меня случайно и я действительно «отброс» – нечто ненужное, никуда не годное – такое, что выбрасывают без всякого сожаления? Наверное, эти мысли отражаются у меня на лице, потому что каждый раз, когда я об этом думаю, дядя Уилли кладет руку мне на плечо, и тогда у меня в животе сразу становится тепло и немного щекотно. Дядя Уилли говорит, что это – надежда. Я сначала думал, что у меня снова глисты (один раз, в интернате, у меня уже были глисты), но потом засомневался. Я до сих пор не знаю, что это так щекочет, но мне это нравится. Наверное, все дело в том, что, когда дядя кладет руку мне на плечо, мне сразу начинает казаться, что со мной все в порядке, что никакая я не ошибка. Что Бог создал меня не напрасно. Руки у дяди Уилли большие, мозолистые, они часто бывают пыльными и пахнут лошадиными какашками, но это ничего. Это вовсе не плохо. Да, еще у него на руках часто появляются ссадины и царапины, но дядя говорит – это оттого, что его инструменты совсем сточились и часто соскальзывают.

Нет, папа, на самом деле не все так здорово, как может показаться. Не буду обманывать – иногда я по-прежнему плáчу по ночам. Я зарываюсь поглубже в подушку, чтобы дядя не слышал, но у него очень хороший слух, хотя он и старый. Услышав, что я плачу, он поднимается ко мне в комнату и садится рядом. Он просто сидит и молчит, но когда я смотрю на него, то вижу у него в глазах слезы. Я еще никогда не видел, чтобы взрослые плакали, как мальчишки, но дядя плачет. И из носа у него тоже течет, совсем как у меня. Наверное, именно поэтому он постоянно держит в заднем кармане чистый носовой платок. Утешать он не очень-то умеет – во всяком случае, дядя делает это не так, как другие приемные родители и не как воспитательницы в приютах. Когда я плáчу, дядя начинает рассказывать мне о своем отце, о том, как они жили, вспоминает всякие смешные случаи и истории. Он – хороший рассказчик, и его истории тоже хорошие и добрые, и я сразу успокаиваюсь и начинаю слушать, чтобы ничего не пропустить. Когда дядя устает рассказывать, мы вместе спускаемся в кухню и едим мороженое или желе. О том, что я плакал, он никому не рассказывает, даже тете Лорне, и я этому очень рад, потому что по-прежнему уверен: плачут только девчонки.

Когда я только попал к дяде и тете Лорне, я часто сидел по ночам у окна своей комнаты и смотрел на дорожку, потому что я думал – ты вот-вот приедешь и заберешь меня к себе. Я видел, как по шоссе проносятся фары автомобилей, и думал: вот сейчас и на нашей подъездной дорожке сверкнут яркие огни и я увижу тебя за рулем твоей большой блестящей машины. Но все автомобили проносились мимо; ни один из них так и не свернул к дому, и, в конце концов, я решил написать тебе это письмо просто, чтобы сказать: Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ СМОТРЕТЬ ПО НОЧАМ НА ПОДЪЕЗДНУЮ ДОРОЖКУ.

Твой любящий сын,

Чейз Уокер».

Утром я положил свое письмо в конверт, написал на нем «Папе Чейза Уокера», попросил тетю Лорну помочь мне наклеить марку, а потом отнес в почтовый ящик и поднял флажок вверх. В течение еще какого-то времени я наблюдал за почтовым ящиком из окна своей комнаты. Я хотел убедиться, что почтальон возьмет письмо.

Он его взял.

Навестив в тюрьме Бо, мы с Мэнди поехали в интернат Майки. Дежурная за стойкой смотрела по телевизору какое-то реалити-шоу, поэтому просто махнула нам рукой с зажатым в кулаке пакетом картофельных чипсов. В столовой шла уборка, в воздухе пахло чистящим средством и скверными шоколадными кексами, но в коридоре, где находилась комната Майки, никого не было. Желтое ведро уборщика было сухим и стояло вместе со шваброй в небольшой нише в углу, где, судя по потертостям на стене, оно и хранилось.

Отворив дверь комнаты Майки, я увидел то, о чем предупреждала меня тетя Лорна: мальчишка обыгрывал дядю в шахматы. Доска лежала на кровати; сам Майки сидел на покрывале по-турецки, а дядя оседлал колченогий металлический стул, повернутый спинкой вперед. Руки дядя сложил на спинке и опирался на них подбородком; лицо его выражало глубокую задумчивость. Заметив, что он прикусил нижнюю губу, я утвердился в правильности своей первоначальной догадки: дядя проигрывал. Действительно, большая часть его фигур уже лежала на кровати в ногах Майки, тогда как мальчишка потерял всего одну-две пешки. Остальные его фигуры выстроились полукругом вокруг зажатого в угол дядиного короля.

Когда я вошел, дядя сдвинул бейсболку на затылок и проговорил, не глядя на меня:

– Хорошо, что ты появился, потому что меня сейчас опять «съедят».

– Ничем не могу помочь, – отозвался я. – Майки выиграл у меня не меньше пятнадцати раз подряд, так что…

Дядя сокрушенно покачал головой.

– Значит, зря я возил тебя в школу и покупал тебе всякие умные книжки… Как я погляжу, ты так и не выучился ничему путному.

Мэнди тоже вошла в комнату и встала так, чтобы видеть не только мальчика, но и дядю. С того самого момента, когда мы вернулись в город, она задумчиво молчала и только озабоченно покусывала ноготь на правой руке. Увидев, что дядя косится в ее сторону, Мэнди поманила его пальцем, давая понять, что хочет перекинуться с ним парой слов в коридоре.

Тяжело вздохнув, дядя отодвинулся от кровати и поднялся.

– Садись на мое место, – сказал он мне, показывая на стул. – Вряд ли у тебя что-то получится, но… По крайней мере, на этот раз слопают тебя, а не меня.

– Спасибо, что веришь в мои силы. – Я щелчком сбил у него с головы бейсболку, так что стали видны блестящая лысина на макушке и примятые волосы по бокам. В ответ дядя только пожал плечами и, подобрав упавший на пол головной убор, вышел вслед за Мэнди в коридор. Почти сразу они о чем-то заговорили, и я напряг слух, пытаясь услышать хоть что-то, пока мальчишка сосредоточился на игре, но не разобрал ни слова. Сквозь щель между дверью и косяком мне было видно только, как Мэнди оживленно жестикулирует и как дядя вертит в руках бейсболку.

– …Я только хотела быть уверенной: вы знаете, чтó делаете! – донеслось до меня.

– Да, мэм.

– У вас, разумеется, есть определенный опыт, но с тех пор прошло довольно много времени…

– Совершенно верно, мэм.

– …Возможно, его родители еще объявятся. Не исключено, что вам они не понравятся, но вы ничего сделать не сможете – вам придется отдать ребенка законным опекунам.

– Я понимаю, мэм.

– Еще одно, мистер Макфарленд… – Мэнди понизила голос, и я понял: то, что она собиралась сказать, ей не нравится, но другого выхода она не видит. – В округе не меньше пяти тысяч сирот, а поскольку мальчику уже больше восьми лет, его шансы попасть куда-то, кроме очередного интерната, составляют процентов тридцать. Когда ему исполнится десять – притом вовсе не исключено, что ему уже десять, просто мы об этом не знаем, – его шансы на усыновление будут равны нулю и оставшиеся до восемнадцатилетия годы он проведет, кочуя из одного интерната в другой.