бреду к искусно вырезанному из тёмного дерева трюмо и срываю белую ткань с высокого овального зеркала.

В ужасе смотрю на себя. На то, что со мной стало. На то, в кого я превратилась. Что сделала сама с собой. Мокрая одежда бесформенной кучей свисает с худого тела, серые волосы грязными сосульками обрамляют лицо, бледная кожа приобрела нездоровый землистый оттенок, а большие глаза полны боли и слёз.

Иллюзия.

Иллюзия моей жизни. Моей комнаты. Мира, в котором я жила.

Высокий женский смех ударяет по перепонкам, и я, вздрагивая, пячусь обратно к стене. Нееет, смех не в моей голове – он доносится из-за двери. Из-за вон той широкой красивой двери с золотистой ручкой, которая ведёт в жизнь.

– Томас, ты же знаешь, это не так, – смеётся женщина, и следующие её слова слышатся не так ясно, будто из дальнего уголка дома: – Мы с твоим папой ничего подобного не планируем.

– Да ладно тебе. – Голос, от которого хочется сжаться в комок, и до крови прикусить язык, чтобы не закричать во всё горло. – Ты еще молодая. Вполне можете позволить себе ещё одного ребёнка.

– Ну уж нет, – усмехается женщина. – Пора уже и для себя пожить.

– Как будто раньше ты занималась чем-то другим, – шиплю сквозь зубы и вздрагиваю от собственного голоса; была уверена – не услышу его. Ведь я – всего лишь призрак в этом мире. А призраки не говорят… Или говорят?

Мелкими шажками подхожу к двери и припадаю к ней щекой.

– О, Томас, не говори ерунды. Лучше ешь, пока не остыло. Говядина сегодня получилась удивительно мягкой.

– Как будто ты сама её готовила, – слышится подтрунивающий мужской голос, и я узнаю и его. Голос того подонка, ради которого моя мать предала папу. Голос подонка, который убил священника моими руками.

Смех дружной семейки перебивает лишь звон кухонных приборов, когда моя ладонь оказывается на дверной ручке и мягко опускает её.

Щёлк.

– Хоуп, милая, когда примерка? – вновь звучит голос мамы. – Завтра ведь?

– Да. Хочу побыстрее с этим разобраться, – отвечает беспечный девичий голосок. – Мы и так слишком долго ждали. Пришлось отложить свадьбу из-за… О, простите.

– Ничего, милая, всё в порядке, – спустя паузу отвечает мама. – Похороны моей дочери уже прошли больше месяца назад, ты не сказала ничего ужасного. Это пройдённый этап. Жизнь продолжается, ведь так? Давайте… давайте лучше поговорим о главном событии этого года! Кстати, вашу с Томасом свадьбу пресса уже объявила, как одну из самых пышных и богатых, несмотря на то, что она ещё не состоялась. И я уверена – они не прогадали!

Осторожно открываю дверь и тихонько выхожу в пустой, освещённый лишь несколькими бра коридор.

Бреду вперёд, как зачарованная. Без тормозов. Без мыслей и опасений. Просто иду на голоса.

Просторный особняк кружится перед глазами, обилие запахов ударяет в нос и скребёт по горлу, что вновь хочется прокашляться. Тёмное дерево… везде, куда не глянь, роскошь и благородство в каждой детали интерьера.

Благородство.

Благородство, чёрт бы их побрал.

Моргаю, стряхивая с ресниц последние слёзы, которых не стоит ни один из собравшихся в столовой благородных хозяев этого дома. Иду на звук столовых приборов, скользя ладонью по гладким панелям на стенах. Этот коридор… Тот самый по которому я бежала в объятия отца. Тот самый дом. Тот самый, что я когда-то любила. Тот самый, где никто кроме отца не любил меня.

Мокрые следы тянутся за мной до самой лестницы, что дугой убегает в просторный холл с блестящей чёрно-белой плиткой на полу и огромной хрустальной люстрой под высоким потолком.

Ступенькой за ступенькой иду на встречу со своим прошлым. Тело пробивает крупная дрожь, а в голове – пусто. Настолько пусто, что это приносит облегчение и рушит запреты на всякие неразумные поступки. Вроде этого.

Я мертва. А они нет.

Я мертва. А они… все они… нет. Они ужинают. Смеются. Обсуждают свадьбу мерзавца Томаса, который не стеснялся лазить в трусы к сводной сестре, и даже не думают подавиться хотя бы одним кусочком пышущей несравненным ароматом говядины. Ароматом, от которого меня тошнит.

Не знаю, как это возможно.

Я лишь хочу посмотреть ей в глаза.

Звон столовых приборов затихает мгновенно, стоит моим промокшим насквозь ботинком коснуться порога утопающей в мерцании десятков свечей столовой.

Эти секунды, когда я смотрю в глаза родной матери занимающей место во главе стола, длятся вечность и ничего. Поливают кислотой мёртвое сердце и наполняют идеальной пустотой. Настолько идеальной, что боль проходит, и больше я ничего не чувствую. Я – пустота.

Секунды, которые длились вечность и ничего.

– Матерь Божья… – мама хватается за сердце, шатаясь, поднимается на ноги, так что спинка стула ударяет по полу за её спиной. Пятится назад на подгибающихся ногах, и я вижу… вижу всепоглощающий страх клубами чёрного дыма закручивающийся в её огромных лишённых блеска глазах.

– Она… она… она… – всё, что способен выдавить из себя мой отчим. Бокал в его руке с хрустом лопается и капельки крови орошают идеальную белую скатерть. Такую же идеальную, как вся эта семейка.

Пронзительный вопль раздаётся изо рта светловолосой девушки по имени Хоуп, и она падает со стула, переваливается на колени и, продолжая визжать, ползёт к стене, где застыла моя мать.

– Ты… ты… – У Томаса тоже очевидные проблемы с воспроизведением речи. – Ты же… Ты же… Ты же… Ты же…

– Умерла, – бездушным голосом помогаю ему закончить, и визг Хоуп выходит на сверхзвуковой уровень, в то время, когда моя мать ещё с секунду смотрит на меня стеклянными глазами, а затем падает на пол, теряя сознание.

– В-в-вызовете к-к-кто-н-нибудь п-полициююю… – бормочет себе под нос мой отчим. – И с-с-с-скроруюююю…

Какой же осёл.

Пожилая прислуга с подносом полным еды появляется в дверях за их спинами, при виде меня роняет всё на пол и принимается креститься.

Не могу пошевелиться, тело контужено, мозг не работает – по-прежнему пуст. Хочу стоять здесь пока время не закончится, пока земля не развалится на части, пока все… все они не состарятся на моих глазах, и я лично не плюну на могилу каждого.

Весёлый свист раздаётся сбоку, и на моё плечо падает чья-то рука. Белые влажные волосы щекочут лоб, когда Рэйвен опираясь на меня, как на трость, вжимается подбородком в мой затылок, второй рукой обхватывает за талию и притягивает к своей груди, словно я цербер, который вот-вот сорвётся с цепи, а палач – единственный, кто может меня удержать.

– Ну надо же, – будто удивлённо протягивает Рэйвен, и