– Это будет зависеть…

– От чего?

– От того, как будет представлена ужеполученная вами информация. Одно упоминание о семье – и на новую беседу можетене рассчитывать.

– Скелеты в шкафу?

– Без комментариев. – Поднявшись из-застолика, Адам протянул журналисту руку. – Рад был познакомиться.

– Благодарю. Я вам перезвоню.

Адам вышел из “Пибоди” и затерялся в толпепрохожих.

Из всех существовавших на Скамье идиотскихправил ни одно не бесило Сэма так, как правило пяти дюймов. Этот шедевртюремной бюрократии определял количество юридических бумаг, которые заключенныймог держать в своей камере. Стопке документов дозволялось иметь толщину неболее пяти дюймов. За девять лет непрерывной переписки с различными судебнымиинстанциями личное досье Сэма разбухло и едва помещалось в объемистой картоннойкоробке. Как, черт побери, можно готовиться к последней схватке, еслиадминистрация Парчмана налагает на него столь бессмысленные ограничения?

Пакер неоднократно заходил в камеру,воинственно помахивая деревянной линейкой. Всякий раз Сэм оказывался внарушителях. Однажды линейка бесстрастно зафиксировала высоту пачки стандартныхлистов в двадцать один дюйм. Пакер писал соответствующий рапорт, и помощникначальника тюрьмы аккуратно подшивал его в папку с делом Кэйхолла. ВременамиСэм задумывался: интересно, превысила ли их папка эти пресловутые пять дюймов?По его подсчетам – да. Девять с половиной лет человека держат в клетке сединственной целью: дождаться дня, когда власти разрешат самым гуманным ибезболезненным образом лишить его жизни. Что еще они в состоянии сделать?

Констатируя нарушение режима, Пакер давал Сэмудвадцать четыре часа на то, чтобы навести в камере должный порядок. Обычно Сэмпочтой отправлял лишние дюймы брату в Северную Каролину. Пару раз он неохотноадресовал бандероли Гарнеру Гудмэну.

В настоящее время толщина стопки на двенадцатьдюймов превосходила установленный лимит. В дополнение к ней Сэм хранил подматрасом тоненькую папочку с директивами Верховного суда. Два дюйма милостивосогласился положить на свою книжную полку сосед, Хэнк Хеншоу; почти пять дюймовудалось переправить Джей-Би Гуллиту. В качестве платы за услугу Сэм помогалобоим составлять апелляции.

Другое выводившее его из себя правило касалоськниг. Звучало оно обескураживающе просто: заключенный может иметь не более трехтомов. Библиотека же Сэма насчитывала пятнадцать. Шесть стояли на полке вкамере, девять он распределил между своими клиентами. Художественной литературыКэйхолл не держал. Его коллекция состояла из брошюр, посвященных вопросусмертной казни, и многостраничных комментариев к Восьмой поправке.

Покончив с обедом – куском свинины, бобами втоматном соусе и маисовым хлебом, – Сэм углубился в чтение. Сейчас он решилосвежить в памяти подробности дела, рассматривавшегося окружным судом вКалифорнии. Мужчина, осужденный на смерть, с таким спокойствием дожидалсяисполнения приговора, что адвокаты сочли своего подопечного рехнувшимся. Взаявленных ими ходатайствах утверждалось: поскольку клиент невменяем, казньдолжна быть отменена. Известные своим либерализмом калифорнийские судебныечиновники давно выступали против смертной казни и по достоинству оценили ловкийход адвокатов. Исполнение приговора было отсрочено. Дело это очень нравилосьСэму. В глубине души он сожалел о том, что сидит не в Калифорнии.

Из-за стены до него донесся голос Гуллита:

– Прилетел змей, Сэм.

Запуск на ниточке бумажного змея являлся дляузников Парчмана единственным способом корреспонденции. Джей-Би передал запискуКэйхоллу. С посланием к Сэму обращался Проповедник, склонный к патетикезаключенный из седьмой камеры. Представитель белой расы, он уже в четырнадцатьлет проявил задатки настоящего пастыря, однако блестящая карьерасвященнослужителя внезапно оборвалась, когда молодого человека призналивиновным в изнасиловании и убийстве жены церковного старосты. Из своих двадцатичетырех лет Проповедник уже три года провел на Скамье и не так давно вновьпочувствовал в себе тягу к высокому слогу. В записке говорилось: “Дорогой Сэм,не устаю денно и нощно возносить Господу молитвы за тебя. Уверен, что Создательскажет свое слово и враги твои отступятся. Но даже если этого не произойдет, япопрошу Его забрать твою душу побыстрее, без боли и мучений. С любовью, Рэнди”.

“Великолепно, – подумал Сэм, – вот они ужемолятся, чтобы я ушел “побыстрее, без боли и мучений””. Усевшись на край койки,он набросал краткий ответ: “Дорогой Рэнди, спасибо за поддержку. Она мненеобходима, как необходима и одна из моих книг. Я имею в виду “Смертныйприговор” Бронштейна. Зеленый переплет. Высылай. Сэм”.

Передав клочок бумаги Джей-Би, он принялсяждать. Было уже почти восемь вечера, духота никуда не исчезла, но, слава Богу,на землю опускались сумерки. Ночь несла призрачную прохладу, а шуршавший наполке вентилятор обещал сделать пребывание в камере почти сносным.

За прошедший день Сэм получил несколько змеев.В каждом ему выражали сочувствие и надежду, кое-кто предлагал посильную помощь.Тише звучала музыка, не слышались пронзительные крики, раздававшиеся всякийраз, когда администрация блока нарушала права кого-то из заключенных. Вторыесутки на Скамье царили умиротворение и покой. Телевизоры никто не выключал, нои дикторы старались говорить вполголоса.

– Я нанял нового адвоката, – негромко сказалСэм, до локтей просунув руки меж перекладинами решетки.

Лица Гуллита он видеть не мог, в поле зренияпопадали только кисти соседа. Отправляясь на прогулку, Кэйхолл ежедневновсматривался в глаза товарищей, он легко узнавал их по голосам. И все же, неимея возможности взглянуть на собеседника, вести разговор о жизни и смерти былонепросто.

– Замечательно, Сэм. Рад за тебя.

– Спасибо. Парень показался мне смышленым.

– Кто он? – Джей-Би сомкнул ладони.

– Мой внук, – едва слышно прошептал Сэм.Гуллиту он доверял.

Сосед хрустнул пальцами.

– Внук?

– Ага. Из солидной фирмы в Чикаго. Считает, унас есть шанс.

– Ты никогда не говорил мне о внуке.

– Я не видел его больше двадцати лет. А вчераон заявился сюда и сообщил, что намерен взять мое дело.

– Где же он пропадал до этого?

– Рос, наверное. Он же совсем ребенок,двадцать шесть, если не ошибаюсь.