Письмо было датировано семью годами ранее,когда смертная казнь представлялась едва ли не всем участникам процессаперспективой почти нереальной. С той поры мир значительно переменился. ТеперьАдаму и его подзащитному предстояло хвататься за соломинку.

– Где сейчас Кейес? – спросил Адам.

– Насколько мне известно, он подыскал себеработу в Вашингтоне. Сообщил об этом в письме лет пять назад, написал, чтоадвокатской практикой больше не занимается. Он здорово переживал, когда мыпроиграли. Мы оба не ожидали такого конца.

– Ты предполагал, что приговор будетоправдательным?

– Нечто вроде. Ведь дважды победа оставаласьза нами. В последний раз из двенадцати присяжных восемь человек были белыми,точнее, англоамериканцами. Я никак не думал, что они согласятся с обвинением.

– А Кейес?

– О, Кейес места себе не находил. Наподготовку к процессу мы затратили с ним три или четыре месяца. Он забросилсвоих клиентов, неделями не показывался в семье. Макаллистер чуть ли неежедневно заговаривал зубы газетчикам, и чем больше он кликушествовал, темупорнее мы продумывали свою позицию. Затем суд объявил имена потенциальныхприсяжных – четыреста человек! – и Кейес сутками напролет беседовал с каждым.Он горел рвением. Нет, мой мальчик, мечтателями нас не назовешь.

– Ли говорила, ты подумывал скрыться.

– Говорила-таки?

– Да. Я беседовал с ней вчера вечером.

Сэм достал из пачки сигарету, постучалфильтром о деревянный стол с таким видом, будто она была последней в его жизни.

– Шевелилась в голове одна мысль. Ведь прошлопочти тринадцать лет. Я считал себя свободным человеком. Когда закончилсявторой процесс и я вернулся домой, мне исполнилось всего сорок семь лет. Сороксемь! Позади два суда, впереди – вся жизнь. Я был счастлив. Работал на ферме,завел небольшую лесопилку, по выходным дням отправлялся в город выпить кофе. Ядаже приходил на все выборы. Примерно полгода феды держали меня поднаблюдением, но потом, видимо, поняли, что со взрывами я завязал. Иногда вКлэнтоне объявлялись журналисты, однако жители обходили их стороной. Писакивсегда приезжали с севера, наглые, самоуверенные, ни черта не понимавшие внаших порядках. Надолго они не задерживались. Один, самый настырный, явился комне в дом. Я не стал брать в руки ружье, а просто спустил на него собак. Псы вклочья изодрали ему задницу, и больше эта мразь носа к нам не совала. – Сэмдовольно улыбнулся, чиркнул спичкой. – Но такого поворота невозможно былопредставить даже в кошмарном сне. Мелькни в голове хотя бы мысль, я бы давноубрался из страны. Мне ничто не мешало, понимаешь, никто не налагал на меняникаких ограничений. Всплыл бы где-нибудь в Южной Америке, сменил бы имя иобосновался, скажем, в Сан-Паулу или в Рио.

– Как Менгеле.

– Как Менгеле. Его ведь так и не нашли, ты жезнаешь. Никого из них не нашли. Жил бы в аккуратном чистеньком домике, болталпо-португальски и от души смеялся над недоумками типа Дэйва Макаллистера. – Онсокрушенно покачал головой.

– Почему ты не уехал, когда Макаллистер вновьначал поднимать шум?

– Легкомыслие. Все происходило в каком-тоочень замедленном темпе. Первым звоночком, который я не услышал, явилосьизбрание Макаллистера на пост губернатора. Свою роль сыграли его громогласныепосулы. Спустя несколько месяцев в Догана мертвой хваткой вцепилось налоговоеуправление. Поползли всякие слухи, кое-что – так, мелочи – я находил в газетах.Но я не мог поверить, что дело примет подобный оборот. А когда понял, на хвостеу меня уже сидели агенты ФБР и бежать не имело смысла.

Взглянув на часы, Адам ощутил усталость.Разговор явно затянулся. Хотелось сделать глоток свежего воздуха: от табачногодыма жутко болела голова. Адам спрятал в карман ручку, положил в кейс блокнот.

– Мне пора. Завтра вернусь, продолжим.

– Найдешь меня здесь.

– Лукас Манн сказал, что я могу приходить влюбое время.

– Славный парень, не правда ли?

– Совершенно нормальный человек. Он делаетсвое дело.

– Так же, как Найфех и Наджент. Как вообщебелая кость.

– Белая кость?

– Наш сленг для начальников, которые занятыработой белого человека. Видишь ли, никто здесь не желает мне зла, все простоделают свое дело. Тут неподалеку расхаживает дебил, на руке у него не хватаетпальца. Официальный исполнитель приговора. Это он смешивает газ и поворачиваеткран. Когда он захлестнет мое тело кожаными ремнями, спроси его: что тыделаешь? И он ответит: свое дело. Тюремный священник, тюремный доктор, тюремныйпсихиатр, охрана, которая втолкнет меня в камеру, санитары, которые выволокутменя из нее, – все они прекрасной души люди, делающие свое дело.

– До этого не дойдет, Сэм.

– Могу я считать это твердым обещанием?

– Нет. Но старайся мыслить позитивно.

– О, позитивное мышление здесь в большомпочете. Соседи по коридору обожают следить за телевизионными шоу, где герои тои дело с честью выходят из самых немыслимых ситуаций. Черномазые, прости,афроамериканцы предпочитают что-нибудь послезливее, типа “мыльных опер”.

– Ли беспокоится о тебе, Сэм. Хочет, чтобы тызнал: она день и ночь молится за твое спасение.

Прикусив нижнюю губу, Кэйхолл опустил глазавниз, кивнул, но не произнес ни слова.

– Я проживу у нее еще примерно месяц.

– Она по-прежнему замужем за тем парнем?

– Можно сказать и так. Рассчитывает повидатьтебя

– Нет.

– Почему?

Сэм легко поднялся со стула, подошел к двери,постучал. Затем обернулся, бросил сквозь окошко взгляд на Адама. Дед и внуксмотрели друг на друга до тех пор, пока ступивший в комнату охранник не вывелКэйхолла в коридор.

– Парень отправился в город около часа назад сподписанным документом, хотя сам я соглашения не видел, – сообщил Манн ФиллипуНайфеху, который стоял возле окна, наблюдая, как группа заключенных собирала собочины дороги мусор.

У Найфеха раскалывалась голова и ныло впояснице, он остро чувствовал приближение середины привычно тяжелого Дня: сутра в Парчман трижды звонил губернатор и два раза генеральный прокурорРоксбург. Темой разговоров был, конечно, Сэм Кэйхолл.