Когда все было кончено, мы пошли в небольшое кафе. Постранному совпадению, это оказалось то самое кафе, где мы познакомились. Жизньиногда любит такие гримасы. Мы сидели друг против друга и не знали, чтосказать. Все и без того было ясно.

Я уезжал в Россию, забирая с собой мать и дочь. Онаоставалась в Латвии. Мы оба понимали, что возможность свиданий будет крайнеограничена.

Знали, что для поездки в наши теперь разные страны нужнывизы и иностранные паспорта. И нам нечего было сказать друг другу. Мы, всущности, все время жили рядом, оставаясь чужими людьми.

— Как твоя мама? — спросила Вилма. — Она ведь болеет?

— Да, — кивнул я, — врачи считают, что в России ей помогут.Поэтому я и решил переехать.

— Илзе будет там лучше. Она ведь учится в русской школе. —Голос Вилмы не дрогнул.

— Да, наверное. Хотя у нее здесь остаются Друзья.

— Ты будешь просить российское гражданство?

— Еще не знаю, — честно признался я Вилме, — там ведь, самазнаешь, какая обстановка. После октября девяносто третьего ничего нельзязаранее предугадать.

— Ты надеешься устроиться на работу?

— Да, мне обещали работу. — Я не стал говорить ей про ФедюГаско.

Вообще-то ей это неинтересно. Мы оба тяготились инарочитостью этой сцены прощания, и ненужностью нашего разговора.

— Мы здесь встречались с тобой десять лет назад, — вдругсказал я Вилме, — помнишь, там еще стояла в углу большая ваза?

— Не помню, — посмотрела она в ту сторону, — я тогда как-тоне замечала, где мы встречаемся.

Все было ясно. И все было сказано. Лишние слова ничего немогли изменить. Я расплатился, мы допили свой кофе и вышли на улицу.

— Береги Илзе, — попросила Вилма.

— Ты придешь на вокзал?

— Нет. Я попрощаюсь с ней завтра, без тебя.

— Прощай, — я кивнул ей на прощание.

— Эдгар, — позвала она меня, и я обернулся. Вилма наклонилаголову. — Ты меня прости, — выдавила она, — прости меня за все.

— Мы оба были не ангелы, — проговорил я.

— Нет, не то. Тогда… в посольстве… я не должна была… Мнебыло очень стыдно и плохо. Мне до сих пор стыдно. Мне рассказали, как ты избилэтого актера в туалете. Мне было тогда очень стыдно…

— Я уже все забыл, — сказал я ей, пряча глаза.

— А я нет, — Вилма протянула мне руку, — не забывай меня.Ты, в общем, был неплохой человек, Эдгар, жаль, что все так получилось.

— Жаль, — согласился я, — прощай. Потом я повернулся и ушел,не оглянувшись. Я подвел черту под целой эпохой моей жизни. Через несколькодней мы переехали в Москву, и С тех пор я уже никогда не встречался с Вилмой.Она даже не знает, что я болен. И слава богу, что не знает. Мне сейчас меньшевсего нужно сочувствие кого-нибудь из моих близких. Я думаю, что о моей болезнидогадывается только моя мать. Но она сильная женщина — ни разу не дала мнепонять, насколько серьезно мое положение. А может, она просто боитсяразговаривать на эту тему. Не хочет признаться самой себе, что у сынаразвивается болезнь, от которой умер ее муж. Мы говорили с ней о моем здоровьедва раза. В первый я побоялся сказать ей правду, но во второй мне пришлось этосделать. Это случилось перед самым отъездом, одиннадцатого апреля.

За несколько дней я уже побывал в трех европейских городах.Господи, как же мне все надоело! Это труднее, чем я думал. Как гончая собака, янатаскан на запах Труфилова, чтобы найти его и подставить своим неизменнымспутникам-убийцам, идущим за мной по пятам. Но я не уверен, что, расправившисьс Труфиловым, они оставят живым меня. Слишком рискованно оставлять жить такогосвидетеля. Их не остановит ничто — даже моя болезнь.

Я принял душ и включил телевизор. Решил немного отдохнутьперед тем, как отправиться на авеню генерала Леклерка. Я очень быстро устаю впоследнее время. Лежа на постели, я автоматически переключал каналы телевизора.На одном показывали трупы. Два трупа, которые выносят из здания. Что тампроизошло?

Голос диктора за кадром — похоже, русская мафия сновазаявляет о себе. «Сегодня в бельгийском городе Схетоне неизвестные убийцыжестоко расправились с двумя русскими туристами, неизвестно каким образомоказавшимися в этом заброшенном доме. Полиция подозревает, что оба погибшихбыли членами преступной группировки. Тела случайно обнаружены страховымагентом. Очевидно, убитых допрашивали перед тем, как застрелить, так как наобоих телах найдены следы истязаний…»

Пока он говорит, я встаю с постели. Господи боже ты мой! Явсе понял.

Мои двое «наблюдателей» устроили засаду на людей Хашимова.Одни пауки сожрали других. Будь они все прокляты! Я вскакиваю и дрожу отжелания запустить в экран телевизора чем-нибудь тяжелым. И в этот момент звонитмой чертов телефон.

— Да! — ору я в трубку, уже зная, что позвонить может толькоКочиевский.

— Вы уже в Париже? — спрашивает он меня. — В каком отеле выостановились? Наши люди будут в городе через полчаса.

Утром в двенадцать к нему приехала Галина Сиренко. Довольноэлегантная — в темных брюках и темной водолазке. Пройдя в комнату и сухокивнув, села на свое привычное место.

— Добрый день, — приветливо поздоровался Дронго.

— Всеволод Борисович говорил мне, что вы вернулись вчера вМоскву, — сообщила Галина. — Мне кажется, что вы зря так рискуете. Вам лучшебыло бы не приезжать сюда. Они могут вычислить и этот адрес.

— Сегодня — нет, — возразил Дронго, — сегодня они будутждать нашей встречи в «Царской охоте».

— Я знаю. Романенко попросил всех своих сотрудников выехатьв Жуковку.

Мы постараемся сделать все, чтобы не допустить никакихэксцессов с их стороны.

— Никаких эксцессов и не будет, — сообщил Дронго, — я в этомабсолютно уверен. Сегодня утром мне позвонил Давид Самуилович Бергман. Онгарантировал безопасность нашей встречи. Я давно его знаю. Это не тот человек,который может подставить. Уверен, что и Кочиевский, и те люди, которые стоят заним, доверяют ему полностью. Поэтому я мог бы поехать на встречу даже один.

— Всеволод Борисович не разрешит, — возразила Галина, — всамом ресторане будут сотрудники ФСБ. А мы составим внешнее кольцо оцепления.

— Хорошо, — согласился Дронго, — но до встречи у меня ещемного времени. Вам удалось что-нибудь узнать о Кочиевском?

— Немного. Несмотря на все наши запросы, они, конечно, неразрешили знакомиться с его личным делом.