Родители даже не общаются. Она просто готовит ему, а он просто что-то делает по дому. Зачем они друг другу вообще нужны? И самое ужасное, что я тоже иду к этому. Мне кажется, такой уклад жизни, который я ненавижу, выложен предо мной каменной тропой, и свернуть с нее мне не позволят. Или я живу как они, или… не живу никак.

– Почему? Неужели нет других вариантов?

Алан не сдержавшись, вновь ухмыльнулся зная, что она не поймет:

– А какие варианты могут быть еще? Путь может быть только один…

– Ты ошибаешься! – Мари резко встала. – Пойдем.

И она пошла к центру зала. Взбудораженные громкими возгласами соседи по столикам, с интересом наблюдали за процессией. Алан чувствовал себя ужасно неловко, ловя на себе любопытные взгляды.

– Постой, Мари…

Но она даже не обернулась. Подойдя к небольшому круглому возвышению, служащему сценой для рояля, Мари сказала что-то играющему на нем человеку. Говорила она на ухо и поэтому Алан не знал, что происходит. Он стоял, не решаясь подняться на парапет.

Мужчина в смокинге встал и, спустившись с помоста в зал, сел на один из ближних стульев.

Мари заняла место за роялем.

– Выборов безграничное множество… Просто ты видишь лишь один, – сказала она, а затем коснулась клавиш.

За обедом люди тихо вели беседы, создавая легкий галдеж. Сейчас же, лишь стоило инструменту издать первые звуки, на зал опустилась абсолютная тишина. Казалось люди перестали дышать, лишь бы не спугнуть чудо, что вот-вот должно появиться на свет… и появилось.

Когда Мари начала играть, Алан почувствовал, как его тело стало тяжелым, все сильнее приклоняясь к земле, пока окончательно не расползлось по полу… Осталась стоять лишь оголенная душа. Вслед за мелодией она становилась все невесомее, пока не растворилась в воздухе. На миг мальчик престал существовать, чтобы вновь возродиться абсолютно чистым, озаренным ярким сиянием звучащей мелодии.

Он не слышал музыку. Уши бы просто не смогли впустить внутрь столь чистое создание. Музыка уже зарождалась внутри него…

Когда неожиданно дивные звуки оборвались, Алан вместе с ними рухнул на землю, с еще большей силой вновь ощутив и тяжесть своего тела, и грубость, несовершенство собственных чувств, неспособных в полной мере принять дар небес.

Еще секунда и зал наполнился благодарным громом аплодисментов.

– Мисс Уилсон, вы чудо! Спасибо мисс Уилсон! Здорово… – кричали отовсюду. Но она никак не реагировала на поведение зала, а посмотрев на Алана, кивнула ему. Но Алан не мог ответить, и вовсе перестав управлять обременительной ношей, зовущейся телом. Тогда она взяла его за руку и повела обратно к их столу. Мальчик послушно плелся следом. На протяжении всего пути ей не переставали говорить что-то одобрительно-восхищенное.

Когда они уселись, и внимание к ним прошло, Мари спокойно начала рассказывать:

– Далеко отсюда есть огромный город туманов, и я в нем живу – Лондон. Там я родилась и выросла. Отец и мать держали небольшой магазинчик-ломбард. В этом плане они были людьми немного сумасшедшими, и работу свою любили, обменивая безделушки на деньги. Как сейчас помню, наш дом на окраине вечно заваленный какими-то диковинными, странными штуковинами, которые мне казались необычайно красивыми из-за своей непонятности. В доме всегда пахло вековой пылью. До сих пор обожаю этот запах. Я бы не сказала, что у нас была крепкая, дружная семья. Скорее родители были сами по себе… без меня. Когда мне исполнилось двенадцать, они исчезли…

– Как это «исчезли»?

– Просто исчезли. Для меня это до сих пор остается загадкой. Полицейские причислили их к сбежавшим сектантам – это наши соседи, считающие родителей не от мира сего, решили за них что и как. Я-то на самом деле знаю, ни в какой секте они не состояли.

– Так, а куда они делись?

Мари грустно покачала головой:

– Если бы я знала… Этот вопрос не дает мне покоя до сих пор, хотя сколько уже времени прошло. Я не верю, что родители бросили меня, ведь они были не такими людьми, кто бросает и предает. Ушли на работу, обратно не вернулись… В ломбарде замок был закрыт изнутри. То есть они вошли, а выйти не могли. Есть вход, а выхода нет . Полицейский сказал, что это фокус такой. Типа они перед уходом мистики решили побольше сделать – думаю таким образом полиция оправдывает непонимание сути исчезновения моих родителей. Что с ними произошло, я не знаю. Да и не это главное.

– А что же тогда?

– То, что я осталась совсем одна. Родственников у меня не было, а таких друзей у родителей, кто готов удочерить чужого ребенка не оказалось. Естественно, меня направили в приют… Я не буду тебе рассказывать о тех лишениях и трудностях, что пришлось преодолеть в начальный период. Просто скажу – было тяжко. Порой даже напросто не хотелось жить. Я все больше склонялась к мысли, что будущего нет… Существовало лишь прекрасное прошлое до двенадцати лет, отвратительное настоящее, а дальше только пустота… И нет выбора, как у тебя сейчас.

Все изменилось в шестнадцать. Я сидела в туалете приюта и курила. Зашли несколько старших девочек, которым вот-вот стукнет по восемнадцать и они смогут отправиться в большой мир. Я даже вида не подала, что сижу здесь, они тоже меня проигнорировали. Девочки умывались, наводили марафет и непринужденно болтали о будущем. Я сначала не хотела слушать их бредни, но как-то само собой заинтересовалась их разговором. И понимаешь… я услышала, наверное впервые в жизни, я по-настоящему услышала и увидела их разговор как бы со стороны. Они описывали свое будущее, мечтали, рассуждали. Девочки свободно могли делиться сокровенным, потому что, во-первых, знали – я абсолютная одиночка, и никому ничего не скажу, а во-вторых, каждая из них максимум через месяц уедет отсюда и больше никогда меня не встретит.

Я увидела их жизнь, словно свою, потому что большинство их рассуждений очень походили на мои собственные…

– И что же такого они говорили?

– Вроде обычные вещи. О том, что когда станут самостоятельными, устроятся на непыльную высокооплачиваемую работенку, встретят идеальных парней, нарожают им детей, обзаведутся домом и машиной, и будут счастливы… Но при этом во всех их рассуждениях сквозило бесстрашие – они знали, чуть что, им кто-нибудь да поможет. Они научились быть несчастными и знают, как с помощью этого несчастья получать все, что нужно. Использовать несчастье, как инструмент!

В их словах я узнала собственные мысли. Когда потеряла родителей все вокруг начали говорить мне, что я осталась без любви, заботы, тепла… что я обездоленная и лишена чего-то важного, без чего нельзя быть нормальной, а значит счастливой. И меня жалели. Со временем я сама себя научилась жалеть за то, что неполноценна, и не способна добиться чего-то в жизни, стать счастливой.

Вместо того, чтобы давать поддержку и уверенность в собственных возможностях, мне своей помощью оторвали ноги, за место них приделав костыли. Из-за этой жалости мой уровень притязаний понизился до ничтожной отметки.