польский, активно читали вполне себе трэшевые местные детективы в мягких обложках – мне их давал мой учитель в качестве языковой тренировки. Но польский открывал окно в другой – полусоветский, полузапретный, полудиссидентский, протестный – мир. В том числе мир культурный и киношный.

В детстве Польша для меня началась с книги необычного узкого формата: я разглядывал карикатуры Збигнева Ленгрена о новых приключениях профессора Филютека, Wydawnictwo Artystyczno-Graficzne, Warszawa, 1961 год. А позже появились романы Альфреда Шклярского о приключениях Томека. Затем Сат-Ок, с его индейско-польским происхождением и мамой с индейским именем Белая Тучка (хотя теперь говорят, что это была грандиозная мистификация, но до чего же талантливая – я даже написал классе в шестом Сат-Оку письмо, ответа, правда, не получил).

Что еще? Магазин на московском юго-западе “Польская мода”. Понятие “польские джинсы” (из Юрия Трифонова). Ощущение диссидентства, которое для московского студента 1980-х в большей степени было связано не с Чехословакией, а с Польшей.

Все польское было нагружено дополнительными смыслами, и прежде всего – духом свободолюбия. Иосиф Бродский читал польские журналы. Еще в 1960-е в самиздате распространялось стихотворение Бориса Слуцкого: “…до той поры не оскудело, / не отзвенело наше дело. / Оно, как Польша, не згинело, / хоть выдержало три раздела”. Самоуничижительная совестливая рефлексия советской интеллигенции пробивалась в стихах Натальи Горбаневской: “Это я не спасла ни Варшаву, ни Прагу потом”. Булат Окуджава прозрачно намекал для понимающих:

Забытый богом и людьми спит офицер

в конфедератке.

Над ним шумят леса чужие, чужая плещется река.

Пройдут недолгие века – напишут школьники

в тетрадке

все то, что нам не позволяет писать дрожащая рука.

Мой репетитор по литературе еще в последнем классе средней школы открыл мне глаза на имперские стихотворения о Польше Пушкина и Тютчева, назвав их “гнусными”. Тютчев: “Да купим сей ценой кровавой / России целость и покой”. Уже тогда было сформулировано то, что работает до сих пор: роль Польши – функция буфера и зоны влияния, это территория, которая должна быть подавлена и обязана удовлетвориться ролью младшей сестры.

А потом пришло время правды о Катыни. И Бориса Ельцина, единственного из советских/российских руководителей, попросившего прощения у поляков. В 2010-м и Путин преклонил колени перед катынским мемориалом. Кажется, что это было не только в буквальном, календарном, но и в ментальном смысле в прошлом веке – столько изменений в худшую сторону произошло.

Притягательно было польское кино, и литература – тоже: Витольд Гомбрович, Чеслав Милош, издатель Ежи Гедройц. Потом важными стали польские опыты гражданского и политического сопротивления, “Солидарность”. Затем – польская либеральная реформа, Лешек Бальцерович. Gazeta Wyborcza, в здании которой я бывал неоднократно, всякий раз завидуя тому, как устроена – и в профессиональном, и в бытовом смысле – настоящая общенациональная демократическая газета, освященная именем обаятельнейшего Адама Михника. И я там публиковался несколько раз!

В Варшаве на Краковском предместье и улице Новы Свят я заходил в книжные магазины, там все было похоже на Москву и Питер. Краков же казался мистическим городом. Однажды я почему-то в буквальном смысле слова чуть не задохнулся – кажется, воздух этого города не для меня. Хотя начиналось все хорошо: с магазина польских крепких настоек недалеко от Рыночной площади и одного из самых красивых храмов мира с волшебными витражами и алтарем работы Вита Ствоша – Мариацкого костела. А ночью, уже после посещения магического же еврейского квартала с его кладбищем и заведениями, каждое из которых отражало оттенки еврейской культуры, иной раз не пересекающиеся (как израильский, по сути ближневосточный, ресторан и соседний, традиционно восточноевропейский ашкеназийский, где посетитель в абсолютно буквальном смысле проваливался в XIX век), я начал задыхаться в гостиничном номере. Выпили мы с товарищами изрядно, да и воздух Кракова один из самых грязных в Европе – это всё из-за угольного отопления, которое вроде бы стали запрещать, но я там бывал несколько раз до запрета. Однако все равно в этом приступе было что-то необычное. И тогда я вспомнил, как в “Двойной жизни Вероники” Кшиштофа Кесьлёвского молодая певица Вероника умирает именно в Кракове.

Кшиштоф Кесьлёвский умер очень рано, в пятьдесят четыре года, но к этому времени он и решил перестать снимать, словно бы подытожил жизнь. Он современный режиссер, его фильмы совершенно не устарели, хотя сейчас ему было бы сильно за восемьдесят. Парадокс ранней смерти: Кесьлёвский кажется по-прежнему классиком, но пятидесятилетним. Он так показывал мир уже в свои сорок лет, что казалось, будто это сверхмудрый взгляд восьмидесятилетнего. Он так показывал мир, что однажды у интервьюера возник вопрос: кто это так смотрит твоей камерой – само кино? Нечто, ответил Кесьлёвский. Как призрак умершего, который наблюдает за оставленными им жизненными обстоятельствами (и слегка корректирует их, как сценарист) в фильме “Без конца”. За событиями наблюдатель, он же сочинитель, следит вместе со зрителем и читателем. В сценарии фильма суетливый помощник пожилого адвоката раздражает старика. “Да и нас” – это пояснение в сценарии: наблюдатель заранее солидаризуется с читателем/зрителем. И не сомневается в его реакции.

Нечто наблюдающее – это пришло из документального кино, с которого Кесьлёвский начинал свою карьеру. В пятнадцатиминутном фильме 1980 года “Говорящие головы” нечто наблюдающее задает вопросы людям в возрасте от одного года до ста лет: “Кто вы?”, “Чего бы вы хотели?”. Годовалый ребенок молчит. Двухлетний – называет свое имя и говорит, что хочет стать машиной с сиреной. В конце фильма столетняя женщина переспрашивает наблюдателя, потому что плохо слышит. На вопрос, чего бы пани хотела, отвечает: “Еще жить”. А в промежутке люди рассуждают так, как если бы нечто наблюдающее было моральным критерием: они хотят быть хорошими, разбирают свои недостатки и ищут пути самосовершенствования.

Неудивительно, что лицо наблюдателя Кшиштофа Кесьлёвского – это лицо самого умного и глубокого человека, которого я когда-либо видел. Его можно сравнить разве что с лицом Юрия Трифонова, но у Кесьлёвского нет трифоновской тяжести взгляда. Они оба умерли в возрасте за пятьдесят, уже всё, в принципе, сказав миру.

Того, что Кесьлёвский написал и снял, оказалось достаточно, чтобы войти в историю кино. Всякое кино – ввиду наличия сценария – это трансформация букв в визуальные образы. Но иной раз читать кино интереснее (или не менее интересно), чем смотреть. И вот в 2021-м в издательстве Corpus вышел толстенный том, в 43,5 авторских листа, сценариев и интервью Кесьлёвского. Многое из этого я уже читал: “Декалог” в “Искусстве кино”, там сценарии печатались в переводе Ксении