– На чем? – в глубоком сомнении спросил Матеевский.

Аполлон Григорьевич показал пластинку в черной бумаге.

– Фотография, которая делается не светом, а при помощи электричества, – сказал он.

– А, вот в чем дело… Так бы сразу и сказали… Читал о таком методе… И что же?

– Если собрать снимки рук тех, кто совершил одинаковые преступления, – не слишком решительно продолжил доктор, – и разгадать ребус электрических искр, то есть найти типологически схожие элементы…

Лебедев не мог утерпеть:

– Снял с подозреваемого электрофотографию – и сразу убедился: убивал, крал или невинен. Вот и весь ребус.

– Понимаю… Как с шишками Ломброзо, – задумчиво изрек Матеевский. – Полезная задумка…

– Глупец ваш Ломброзо, хоть и профессор. И шишки у него дурацкие, – ответил Лебедев, пресекая желание Погорельского влезть с разъяснением ошибочных взглядов начальника тюрьмы[26]. – Электрофотография – вот что изобличит преступников. Это – будущее криминалистки! Вот только найдем закономерности, и готово дело. Я прав, доктор?

И он заговорщицки подмигнул.

Погорельский предпочел отмолчаться.

Когда любимая идея вдруг получила практическое воплощение, да еще такое, о каком и мечтать нельзя, его взяли сомнения и страх: а вдруг опять неудача, как с мыслями? И что тогда? Снова мировая наука попятится назад, вместо того чтобы шагнуть вперед. Ужасная ситуация.

Иногда лучше мечтать, чем знать наверняка.

Жители столицы имеют странную привычку: не любят, когда к ним в дом стучится полиция. К подобным гостям они испытывают странную неприязнь. Нет чтобы встречать хлебом-солью или рюмкой с икоркой. Так ведь не спешат дверь отпирать, да еще и сердятся: дескать, по какому праву обеспокоили. Нелюбовь эта царит не только в домах всякого незначительного народца – солидные господа тоже не желают явить гражданскую сознательность. Напротив, обещают жаловаться и грозят «неприятными последствиями». Всякий полицейский испытал на себе подобную дерзость.

Так что пристав не зря гордился, что быстро и ладно справился с объездом. Проявил выдержку, ни разу не опустился до угроз или криков, настоял, чтобы пропустили дальше порога, и тщательно осмотрел помещение. Даже не поленился съездить в Царское Село проверить особняк Прибыткова. Чем крайне разозлил редактора «Ребуса».

Слушая его доклад, Ванзаров благосклонно кивал. Исполнительность пристава могла быть примером того, как надо всегда, а не только в редчайших случаях, по крайней необходимости, исполнять полицейский долг. Вильчевский заслуживал самых высоких похвал. Надо было отдать ему должное, не сказав главного: старания его были заранее обречены. К тому же мысли Ванзарова были далеки от осмотра квартир спиритов.

Он думал о странностях человеческой судьбы, которая не знает ни логики, ни милосердия. Если дает счастье, то скоротечное или недостижимое. Которое не отличить от боли. Еще древние греки заметили ее переменчивый характер. Обманчивый и лживый. Помашет счастьем, как перышком, пощекочет по усам и оставит на душе тоску. Пустоту и безнадежность. Поздно было жалеть, что сунулся и увидел Адель. Лучше бы она осталась безликой женой сановника высокого ранга. Лучше бы ее моментальный портрет не засел так глубоко в голову. Привычка доводить все до конца и проверять самому поставила подножку. Теперь жалеть поздно. Ванзаров не пропускал хорошенькие глазки, которые были к нему благосклонны. Раз или два он влюблялся слишком опасно. Но в этот раз удар оказался слишком сильным даже для его крепкой натуры. Хуже всего обреченность любых надежд. Проще достать до шпиля Петропавловской крепости, чем рискнуть мечтать об Адели. Мечтать бесполезно и вредно. Вычеркнуть и забыть. Как никогда и не было. Ванзаров боролся с собой изо всех сил, но пока проигрывал.

А еще он не мог не заметить, как изменилось к нему отношение Бурцова. Исчезли командные нотки и повелительность тона. Судебный следователь стал проще, как будто разглядел в Ванзарове равного. Не по чину, разумеется, а по неписаным, но понятным им обоим правилам, по которым младший вдруг взлетает и садится рядышком на шесток старшего. И тому хочешь не хочешь, а приходится потесниться перед счастливчиком. Иногда такое случается в сложном мире чиновничьего птичника. Только Ванзаров в эти игры никогда не играл.

– Ох и хитрая, доложу тебе, Родион, эта мадемуазель Волант… Нюхом чую: что-то скрывает… Глаз у нее черный, цыганский… Улыбка коварная, недобрая… Настоящая ведьма… Не могу понять, где же я видел ее раньше…

Пора было возвращаться из облаков в кабинет пристава.

– Прекрасно потрудились, Петр Людвигович, – сказал Ванзаров.

Вильчевскому хотелось не похвал, а поскорее отловить Иртемьева и засадить за тройное убийство.

– Без толку труды пропали, – сказал он, опершись щекой о кулак под грузом тягостных раздумий. – Где его только носит? Может, участки поднять… Дело-то вон какое выходит…

– Облава – не лучший выход, – ответил Ванзаров, окончательно прогнав ненужные мысли.

– Конечно, горничные и кухарка невелики птицы, чтобы ради них столицу поднимать, но ведь и их нельзя жизни лишать…

– Проверьте все гостиницы, вернее будет.

Вильчевский не стал говорить, что его помощник Можейко уже телефонирует и требует от портье проверить книги регистрации гостей. Хотя понимал, что Иртемьеву обойдется в лишнюю десятку записаться под вымышленным именем.

– А если и здесь не выгорит?

– Обойти меблированные комнаты по участку и двум соседним… Полагаю, дальше он не станет прятаться.

– Почему?

– Иртемьеву нужно, чтобы квартира была в пешей досягаемости, без извозчика…

– Недалекого ума, видать…

– Ему надо вернуться в квартиру… Кстати, плотник ваш про замок забыл. Пришлось скобой дверь прибить.

Пристав лично готов был прибить плотника.

– Ничего этому народу поручить нельзя! – в сердцах вырвалось у него. Хотя давно знал, что ни страх, ни доброе слово не помогают, а остается только смириться. – Ну что ты будешь делать… Прикажу Акиму. Он дворник, но рукастый. Справится.

– Присылайте Акима часа через три, буду у квартиры…

– Тут уж не сомневайся… Лучше скажи, Родион, по правде, как думаешь, без хитростей твоих: где Иртемьева искать будем?

– Для начала будем думать…

Этому полезному для каждого полицейского занятию помешали. В кабинет заглянул господин чрезвычайно мрачного вида, весь в черном. Пристав изобразил сурово-официальное лицо. Не хватало, чтобы кабинет его стал проходным двором.