поле кроваво-красных маков». Сад, который он здесь разбил, тоже процветал: «У нас есть чудесная траншея с лилиями Мадонны. Я не знаю, что заставляет их светиться в полумраке утра или вечера, но именно тогда они предстают в своем лучшем виде, и вот сейчас, когда я пишу эти строки, они тоже сияют». Затем, как раз под конец письма, попросив несколько ленточных мухоловок против мух, он сообщает невеселую новость: «Сегодня, в середине мирного солнечного дня, большой снаряд внезапно упал из ниоткуда в траншею, убив пятерых и ранив четверых».

Есть что-то неизмеримо обескураживающее в этом сопоставлении жизни и смерти – красота лилий среди смертоносной атаки снарядов, – но, возможно, это сбивает с толку только при взгляде извне? Ведь говорят же, что солдаты в окопах мечтали о своих матерях и своих садах – мечты, которые выражали их стремление к безопасности домашнего очага. Цветы дарили знакомые ассоциации, привносили долю здравого смысла в безумие и ужас войны, и в контексте травмирующей экстремальности и отчуждения служили психологическим спасательным кругом.

В сентябре, когда взвод Гиллеспи расквартировали в местной деревне, он отправился на поиски сада, в котором незадолго до своей смерти провел некоторое время его брат Том. Пройдя несколько километров, он нашел шато и обнаружил, что там все еще кто-то живет. Вид на сад с веранды соответствовал изображению на последней карточке, присланной его братом домой. Он поблагодарил владелицу дома за то, что она была «так добра» к Тому, когда он жил у нее в прошлом году. Это было, как писал Гиллеспи, «очаровательное место… В пруду плавали утки и другие водоплавающие птицы, цвели несколько клумб с цветами». Как оказалось, для Гиллеспи это также был последний выход из окопов, поскольку вскоре после этого, в возрасте двадцати шести лет, он был убит, возглавляя атаку в первый день битвы при Лоосе.

В письме, которое Гиллеспи написал своему бывшему директору школы[240] незадолго до смерти, он предложил идею рекультивации земель, которая реализуется в настоящее время в рамках проекта, посвященного столетию Первой мировой войны, под названием «Дорога по Западному фронту». Гиллеспи хотел, чтобы, когда наконец наступит мир, нейтральные полосы были засажены тенистыми и фруктовыми деревьями, формируя паломнический путь от Швейцарии до Ла-Манша. Он считал, что это «может стать самой красивой дорогой в мире» и что, идя по ней, люди могли бы «подумать и лучше понять, что значит война».

Когда война длилась уже третий год, военные начали активнее участвовать в спонтанно начатой огородно-садоводческой деятельности. Огородные участки в тылу появились в таких масштабах, что к 1918 году Западный фронт был полностью обеспечен свежими продуктами. Мотивацией для создания садов-землянок, которые зародились в первую весну войны, было нечто гораздо большее, чем простая потребность в пище; они были попыткой, как выразилась Вита Саквилл-Уэст в своей эпической поэме «Сад», «сохранить и честь, и деликатность»[241]. В них выражалось желание солдат чувствовать себя людьми, стремление оставаться цивилизованными, быть чем-то большим, чем животное в грязной норе или винтик в гигантской военной машине.

Траншейные сады были в своем роде проявлением формулы «перекуем мечи на орала». Канистры с бензином превращались в лейки, а штыки находили свое альтернативное применение в обработке земли. Все ценности, которые знаменуют собою сады, противостоят войне, и в этом историк Кеннет Хелфанд видит их потенциальное антивоенное послание. В своей книге «Непокорные сады» (“Defiant Gardens”) он пишет: «Мир – это не просто отсутствие войны, это самостоятельное позитивное, ассертивное состояние… Сад – это не просто убежище и передышка, но постулирование предлагаемого условия, модель для подражания»[242]. Хелфанд считает, что роль садоводства в военное время может возродить наше восприятие «преобразующей способности сада украшать, утешать и наполнять смыслом». То, что кажется уютным, то, что вселяет надежду, то, что кажется красивым, – все это зависит от обстановки, в которой мы находимся. Возделывание земли в контексте поля битвы резко усиливает мощный смысл сада: когда столь многое не поддается восстановлению, чрезвычайно важно иметь возможность хоть что-то изменить к лучшему В книге «Озеленение Красной зоны» (“Greening the Red Zone”) социоэколог Кит Тидболл описывает, как в зонах конфликтов, а также после стихийных бедствий люди инстинктивно обращаются к природе. «Кажется нелогичным, – пишет он, – что люди в таких ситуациях занимаются элементарным садоводством, посадкой деревьев или другими мероприятиями по озеленению». Тем не менее множество фактов говорит о том, что люди «получают пользу от терапевтического воздействия природы». Этот импульс Тидболл рассматривает как выражение того, что он называет «неотложной биофилией»[243]. Настоятельная необходимость сохранить любовь к природе, а следовательно, любовь к жизни, была важной стратегией выживания для многих солдат, столкнувшихся с ужасами окопной войны. Подобно тому, как Эрос у Фрейда противостоял Танатосу, цветы давали этим людям оружие против страха и отчаяния. Помогло ли это уменьшить долгосрочное воздействие травмы, судить невозможно, поскольку это была совершенно неравная битва. Столкновение с таким количеством смертей и разрушений заставило многих людей выйти за пределы человеческой выносливости.

* * *

Великий английский поэт времен Первой мировой Уилфред Оуэн написал своей матери[244] за несколько месяцев до своего нервного срыва, что, хотя он мог переносить морозную погоду и множество других тягот и неудобств, гораздо труднее было жить с «повсеместным уродством» ландшафта, который был «неестественным, искалеченным, разрушенным». Хуже всего, продолжил он, были «разлагающиеся тела погибших, которые весь день лежат непогребенными перед блиндажами… Вот что подрывает солдатский дух».

Стихотворение Оуэна «Душевнобольные» основано на его собственном опыте, когда в мае 1917 года его отправили в эвакогоспиталь в Гейли. Он чувствовал себя потерянным, испытывал приступы дрожи и начал заикаться. В стихотворении страдающие люди не могут найти утешения в природе, даже в восходе солнца: «Заря открытой раной кровоточит». Мучимый ужасающими кошмарами, временами Оуэн считал себя вырванным из естественного порядка вещей.

В следующем месяце Оуэна перевели в офицерский госпиталь Крейглокхарт под Эдинбургом, где ему поставили диагноз «неврастения». Это было название, которое несколькими десятилетиями ранее Джордж Бирд дал изнуряющему расстройству, мучившему городскую интеллигенцию. Теперь, в результате войны, оно приобрело новое значение. Термин «боевая психическая травма» возбуждал слишком сильные эмоции: он будоражил массовое воображение, и, когда война стала затягиваться, медицинским работникам не рекомендовали его использовать.

Неврастения стала общим диагнозом для травмированных военнослужащих, но ее оттенок нервного недомогания не соответствовал их реальному состоянию. Это были люди, лишенные жизненных сил из-за длительного воздействия стресса и страха, чье душевное спокойствие во многих случаях было необратимо нарушено.

Оуэну повезло, что